Мирабо: Несвершившаяся судьба

Катилина — так отныне именовали Мирабо [41]. Упоминание об этом можно найти и в мемуарах, и в устных призывах, начиная с госпожи де Сталь, которая писала: «Можно сказать, что во всех исторических эпохах существуют люди, которых можно рассматривать как представителей одновременно доброго и дурного начала. Таковыми были Цицерон и Катилина в Риме; таковыми стали г-н Неккер и Мирабо во Франции. Мирабо, который все знал и все предвидел, использовал свое всесокрушающее красноречие, лишь для того, чтобы пробиться в первые ряды, откуда его изгнала его безнравственность», и заканчивая знаменитой репликой какого-то депутата, воскликнувшего в конце августа, в тот самый момент, когда Париж в первый раз собирался идти на Версаль: «Катилина у ворот Рима, Катилина грозит перерезать сенаторов, а вы задаетесь пустым вопросом: есть ли повод для дискуссии?»

Сравнение Мирабо с Катилиной было прекрасным риторическим приемом; прозвище было подобрано, и весьма удачно, для того, чтобы погубить человека, чья сила пугала и чьих действий боялись. Вот и все, но это говорит о многом.

Было бы скучно пересказывать день за днем события тех тяжелых недель. Роль Мирабо в них выглядит противоречивой для тех, кто знал потайные закоулки его души, и чисто демагогической для тех, кто чересчур упрощал его образ. Он вел тщательно просчитанные атаки, чтобы в конце игры выстроить конституционную монархию, при которой он стал бы всемогущим министром; тогда он смог бы спасти Францию и королевскую власть. Но не он один вел боевые действия, а зачастую его голос раздавался посреди свежих руин.

15 июля Мирабо появился в Собрании; он призвал коллег составить новое обращение к королю; в этот момент объявили, что Людовик XVI придет к депутатам. Тогда-то и прозвучала знаменитая фраза о том, как вести себя при появлении монарха: «Пусть безмолвное почтение будет первым приемом, оказанным монарху в тяжелую минуту. Молчание народов — урок королям».

Возможно, это монсеньор де Люберсак, епископ Шартрский, очень кстати процитировал старинные строки Жана-Батиста Бове, епископа Сене. Мирабо они показались столь удачными, что он приписал их себе в «Письмах к избирателям», и не столько из тщеславия, сколько потому, что они прекрасно передавали его чувства. Он пытался внушить коллегам спокойствие, когда король явился, чтобы призвать представителей народа помочь ему восстановить порядок.

Когда король покинул зал заседаний, Мирабо предложил новое обращение, с требованием отставки министров, назначенных 11 июля. Просьба была удовлетворена, но не в том смысле, который вкладывал в нее автор. Чтобы умилостивить народ, король вернул Неккера, то есть вернулся в исходную точку.

Тем не менее за одну неделю разверзлась пропасть. «Все старинное здание, ветхое, прогнившее в основе, рухнуло от первого же удара и не смогло возродиться; место, где оно стояло, было расчищено, можно составить новый план и утвердить эту структуру на основании извечных прав народов», — писал Мирабо, резюмируя события 14 июля.

Однако ему показалось затруднительным немедленно воспользоваться событиями; лишенный предрассудков трибун сослался на траур по отцу и держался в тени, не участвуя ни в одной из церемоний, за исключением заседаний Собрания. Поэтому он не сопровождал Людовика XVI в Париж в тот важный день 17 июля, когда монарх сдался своей столице и получил от новых бургомистров трехцветную кокарду.

Лафайета только что избрали главнокомандующим Национальной гвардией, Бальи стал мэром Парижа. Мирабо с горечью думал о том, что, если бы не смерть Друга людей, он мог бы появиться в нужный момент, и тогда ему, настоящему национальному герою, выпала бы честь заседать в городской Ратуше; тогда бы течение истории изменилось, Мирабо был в этом уверен. Он отправился в Париж, но как зритель, паломником: он хотел взглянуть на развалины Бастилии.

Узнанный народом, он прошествовал через столицу как триумфатор. Под руку с Дюмоном явился в крепость и долго бродил по камерам, вид которых напоминал ему самые мрачные часы его юности. «Мы спустились в темницу, куда слуге не позволяли войти, — рассказывает Дюмон. — Бедный мальчик расплакался, заклиная меня приглядывать за его хозяином, которого могут убить в этих подземельях». Это многое говорит о настроении толпы и о популярности Мирабо; но популярность — еще не власть.

Ламарк, внимательно следивший за поведением своего друга, был убежден, что настал момент отвести ему достойное место. С этой целью он отправился к монсеньору Шампьону де Сисе, архиепископу Бордоскому, хранителю печатей в новом правительстве. Осторожно начал разговор, так как думал, что архиепископ предан Неккеру. Сильно удивив своего гостя, монсеньор де Сисе ответил:

— Господин Неккер губит Францию, нам с ним не по пути.

Потом, словно читая мысли Ламарка, министр заявил, что король с самого открытия Генеральных штатов должен был бы попытаться привлечь к себе Сьейеса, Барнава, Мирабо, и заключил так: