Мирабо: Несвершившаяся судьба

Депутат Гилерми, выйдя за рамки дозволенного, обозвал Мирабо продажным негодяем, за что тотчас был приговорен к трем суткам ареста, тогда как Собрание, выслушав предложения Мирабо, позволило брестским морякам поднимать на своих кораблях трехцветный государственный флаг.

В очередной раз после этой подрывной речи Мирабо обрел превосходство над якобинцами. Соответственно, Ламарк был удручен, а двор встревожен; граф де Мерси-Аржанто воспользовался случаем, чтобы уехать из Парижа; монсеньор де Фонтанж сокрушался: «Нелегкая задача — усмирять столь кипучий темперамент».

Мирабо был не намерен краснеть за свое поведение, отнюдь. «Я вовсе не был популистом, — писал он де Ламарку, — я был великим гражданином и, возможно, умелым оратором. У меня нет ни малейшего желания вверять кому бы то ни было свою честь, а двору — свою жизнь. Я — за восстановление порядка, но не прежнего режима».

Эти слова не убедили Людовика XVI, и Мирабо три дня кряду посылал записки в свое оправдание, объясняя своим венценосным читателям: «Моя речь, которой ее напористость придала остроты, то есть красноречия, целиком была прославлением монарха. Вот каково мое поведение, пусть о нем судят!»

Мирабо продолжал гнуть свою линию, за которую его укоряли; 30 октября 1790 года, выступая по поводу беспорядков, устроенных в Бельфоре офицерами Льежского королевского полка и гусарами Лозена, он заявил:

— Просто удивительно, но приходится внушать тем, кто некогда посмел назвать национальный флаг детской игрушкой, что народные революции — не детские игры.

6 ноября произошла бурная сцена: на Мирабо накинулся аббат Перетти, депутат от Корсики, обвинив его в том, что он зачитал с трибуны частное письмо, осуждающее антикатолические меры Национального собрания. Островной священник использовал приемы партизанской борьбы; он вытащил из кармана стилет и сделал вид, будто собирается ударить Мирабо в спину; Рюбель удержал его руку.

Правые подняли шум, называя Мирабо нищим, убийцей, негодяем и разбойником. Началась всеобщая драка, которую председателю Барнаву удалось прекратить лишь тогда, когда он пригрозил принять суровые меры против драчунов.

Глубинную причину всех этих беспорядков следовало искать в правительственном кризисе. Голосование 20 октября спасло министров только перед лицом Национального собрания; в глазах общественности они лишились авторитета.

В конце 1790 года, когда Революция гораздо дальше продвинулась вперед, чем мог себе представить двор, состоялось типичное выступление народа против Национального собрания. Назревающий кризис был разрешен извне.

10 ноября делегация от сорока восьми секций Парижской коммуны, возглавляемая мэром, явилась на заседание Национального собрания. Бальи, не воспользовавшись своей прерогативой. предоставил слово одному из делегатов. От имени суверенного народа неизвестный оратор потребовал немедленной отставки некоторых министров: хранителя печатей архиепископа Шампьона де Сисе, министра королевского дома Гиньяра де Сен-При и Натур дю Пена, военного министра, уже подавшего в отставку.

Представитель народных масс, громким голосом излагавший требования парижан, был карикатурой на Мирабо: у него было толстое лицо, побитое оспой, глубоко посаженные сверкающие глазки и бесспорный ораторский дар. Его вскоре так и прозвали — плебейский Мирабо.

Депутат от Экса с аристократическим высокомерием взирал со своей скамьи на этого уличного смутьяна по имени Жак Дантон [52].

Возможно, под воздействием отвращения, которое вызвала у него эта возмутительная сцена, Мирабо в тот же день написал и немедленно передал сороковую «записку для двора», о которой Ламарк сообщил: «Королева была чрезвычайно довольна Вашей последней запиской; она внушила новое доверие».

В этой сороковой записке Мирабо обращал внимание королевской четы на коварный маневр, который тогда пытались осуществить: из Лондона тайно привезли Жанну де Валуа, графиню де Ламотт — интриганку, затеявшую «дело с ожерельем». Сбежав из тюрьмы, куда парламент заключил ее пожизненно, авантюристка давала понять, что потребует у Национального собрания пересмотра ее дела. Можно себе представить, какой из этого мог выйти скандал.

«Невозможно описать, какое чувство возбудили во мне подобные несправедливость и коварство», — заявлял Мирабо в конце записки, тронувшей сердце Марии-Антуанетты.

Каким бы искренним ни было возмущение Мирабо, действовал он очень ловко; сообщив об освобождении госпожи де Ламотт, он бросил тень на двух человек: герцога Орлеанского, способствовавшего возвращению осужденной во Францию, и Лафайета, закрывавшего глаза на ее присутствие.