Мирабо: Несвершившаяся судьба

Ночь с 27-го на 28-е прошла довольно хорошо, и Мирабо решил встать; превозмогая боль, он велел везти себя домой на Шоссе д’Антен. Днем он отправился в китайские бани; горячая вода облегчила его страдания, и он решил провести вечер в Опере. Прежде чем отправиться в театр вместе с Лашезом, он плотно пообедал; потом занял ложу, зарезервированную в Итальянской Комедии. С наслаждением слушал пение Морикелли, которая была одной из его любовниц. Однако он довольно быстро понял, что шум и свет утомляют его, потом его пронзила резкая боль; к обычным мучениям колик добавилась незнакомая мука — «железный коготь», раздиравший его диафрагму до самых плеч, не давая дышать.

Подавляя крики боли, он оперся на Лашеза и повлекся к выходу; карету его еще не подали, он собрал все свои силы и прошел пешком несколько шагов, отделявших его от дома.

Около полуночи приехал поднятый с постели Кабанис.

— Еще никогда ни один больной не казался мне с первого взгляда столь решительно обреченным на смерть, — рассказывал он.

Великий трибун ловил ртом воздух, «дышал с величайшим трудом, лицо его раздулось из-за остановки крови в легких, пульс был неровным и судорожным, конечности холодны, он тщетно силился сдержать стоны». Врач применил все известные средства — кровопускание, горчичники, банки.

Подошедшего Фрошо немного пришедший в себя Мирабо отправил среди ночи за нотариусом. Кабанис резко этому воспротивился, требуя, чтобы больной прежде всего лечился. Медицинские средства подействовали: на заре вторника 29 марта Мирабо, изрядно пропотев, стал свободнее дышать. Улыбаясь, он сказал Фрошо:

— Мне лучше, но признайтесь, что вы здорово напугались.

Около полудня его навестил Кабанис; Мирабо долго пожимал руку врачу и сказал ему с благодарностью:

— Ах, как приятно быть обязанным жизнью своему другу!

Слух о болезни Мирабо распространился по Парижу, везде только о ней и говорили. Вечером во вторник особняк на Шоссе д’Антен осаждала толпа, явившаяся узнать новости; в этом скоплении народа перемешались все общественные классы.

В среду утром «Монитер» опубликовал сводку о его здоровье, приведя оптимистичный диагноз прошлого дня.

На самом деле все было не так отрадно. Кабанис хотел провести ночь подле больного; действие лекарств ослабло; поутру пульс вновь участился; во рту ощущалась горечь; сильный жар сопровождался тяжелой мигренью. За день Кабанис испробовал все свои жалкие средства. Устав глотать лекарства, Мирабо отказался их принимать; врач все же продолжал ставить ему горчичники и делать промывания сельтерской водой.

Близился вечер, Мирабо согласился съесть немного бульона и выпить стакан бордо; слегка повеселев, он разрешил приготовить ему постель и переменить белье.

Тогда-то и стало ясно, как он ослаб; его ноги подкосились, пришлось подхватить его под мышки, чтобы он не упал.

Уже в полдень люди узнали, что состояние здоровья больного ухудшилось. Весь Париж словно оцепенел; под дуновением смерти склонялись все головы — и друзей, и врагов.

Обычаем того времени было записываться в доме у больных, чтобы засвидетельствовать им свое участие; король, королева и монсеньор не преминули это сделать.

Совершенно естественно, что клуб якобинцев тоже последовал обычаю; на Шоссе д’Антен явилась делегация во главе с Барнавом. Человек высокой души, он сумел найти дружеские слова, которые тотчас передали Мирабо; тот был растроган до слез.

Кабанис добавил, что Шарль де Ламет отказался присоединиться к делегации, сказав:

— Я вменил бы себе в обязанность отправиться к самому безвестному патриоту, но я обвинил господина Мирабо, прямо здесь и прямо в лицо, в том, что он смертный враг нашего общества; его болезнь ни в чем не изменила моего мнения, а я не умею лгать.

— Судите же, — сказал тогда Мирабо, — насколько неприемлемо подобное поведение; во времена знаменитой царапины, о которой вы знаете[56], я не пропустил ни одного дня, не послав справиться о его здоровье или не навестив его сам. Я прекрасно знал, что он мятежник, но только не знал, что он дурак.

В тот вечер, хотя Мирабо как будто было не так плохо, почти повсюду начали поговаривать об отравлении.

В ночь с 30 на 31 марта жестокие страдания были почти непрерывны; грудь больного раздирали спазмы, а его горло словно сжимали тиски. Сжалившись над уставшим Кабанисом, Мирабо не стал его звать; однако врач проснулся задолго до рассвета и встревожился. Он послал за пиявками, а пока их не принесли, назначил больному успокаивающее из шести зерен мускуса; затем объявил, что позовет на консилиум одного из коллег.

— Я никого не хочу видеть, — печально сказал Мирабо, — на вашу долю выпали все заботы; если я вернусь к жизни, вся заслуга в том тоже будет ваша; я хочу, чтобы и вся слава досталась вам.

Кажется, именно с этого момента Мирабо, и так сильно тревожившийся по поводу своего здоровья, уверился в том, что погиб; он потребовал, чтобы к нему немедленно позвали графа де Ламарка.