Мирабо: Несвершившаяся судьба

— Мне предстоит исполнить тяжелое поручение, — сказал председатель. — Я должен сообщить о постигшей вас преждевременной утрате г-на Мирабо-старшего. Не стану напоминать о рукоплесканиях, коими вы воздавали должное его талантам; его заслуги превыше скорби и слез, которые мы проливаем на его могиле.

Тогда на трибуну поднялся Талейран.

— Господин де Мирабо посылал за мной, — сказал он. — Не буду говорить о волнении, испытанном мною под воздействием некоторых его речей. Я принес вам, как драгоценные осколки, последние слова, вырванные у огромной добычи, которой только что завладела смерть.

Затем бывший епископ Отенский зачитал речь о наследовании.

Барер попросил, чтобы все члены Собрания присутствовали на похоронах величайшего среди них.

— Мы все пойдем, все! — единодушно закричали депутаты.

4 апреля 1791 года похоронный кортеж, каких в Париже еще не видывали, выехал с улицы Шоссе д’Антен и направился к Пантеону.

«В первый раз человек, прославившийся своими сочинениями и своим красноречием, получал почести, которыми ранее удостаивали лишь вельмож и великих воинов», — писала госпожа де Сталь.

Пробиваясь сквозь толпу из четырехсот тысяч человек, кортеж целых три часа добирался до церкви Сент-Эсташ, где состоялось отпевание.

Иезуит Черутти, полемика которого с Мирабо наделала в свое время столько шуму, произнес помпезную проповедь, вызвавшую слезы у присутствующих, которые были готовы их проливать. И когда автор панегирика провозгласил: «Мирабо будет признан первым из французов», честолюбец Бриссо прошептал:

— А кто бы не захотел быть вторым?

Вся трагедия грядущих лет заключалась в этой фразе, которую никто не расслышал.

Кортеж продолжил свой путь к горе Святой Женевьевы; спустилась ночь, но чуткая толпа хранила благоговейное молчание. Пробило полночь, когда гроб Мирабо опустили рядом с Декартом; каждый думал, что он здесь на веки вечные; но мы уже знаем, что было потом.

Нелегко оставаться великим человеком в глазах толпы. Однако еще труднее казаться таковым в глазах собственной семьи, и надгробная речь, произнесенная Луизой де Кабри, звучала гораздо искреннее. «Бич семьи окончил свой земной путь, — писала увядшая любовница своему брату Мирабо-Бочке. — Это благодеяние Провидения, всю цену которого должны почувствовать его семья и отчизна».

Они были последними обломками адского рода. Луизе де Кабри оставалось жить несколько лет; Мирабо-Бочка погибнет в следующем году на поединке выпивох во Фрибурге в Брейсгау, где он командовал полком эмигрантов. Бальи де Мирабо, единственный мудрый человек в семье, покинул Францию и отправился на Мальту, где мирно угас в 1794 году.

Эмили де Мариньян на какое-то время переживет этот мор. Выйдя замуж за итальянского аристократа, графа делла Рокка, и потом снова овдовев, наследница Мариньянов порой будет с нежностью вспоминать о великом человеке, которого она недооценивала. И когда она умрет в 1800 году, то завещает свое состояние маленькому Коко — внебрачному сыну своего мужа. По странному повороту судьбы деньги, которых некогда вожделел молодой честолюбец из Прованса, чуть было не вернулись к его кровинке. Погрешность в оформлении завещания помешала исполнить последнюю волю Эмили де Мариньян. Люка де Монтиньи не стал наследником состояния, но получил тяжелую наследственность и посвятил все силы тому, чтобы создать идеализированный образ незаурядного человека, даровавшего ему жизнь.

Правда, это «житие святого» малоубедительно, и суждения о Мирабо будут по-прежнему разниться на протяжении веков.

VII

Как выразить в нескольких строках столь противоречивый характер, тогда как этого не сделать и в целом томе, написанном беспристрастно?

И все же нельзя провести целые месяцы в близком общении с таким человеком, разбирая листки, покрытые его высокомерным почерком, добросовестно читая его речи и письма, не создав невысказанного мнения, которое, впрочем, не претендует на непреложность.

Исключительный характер в исключительной среде — вот отправная точка.

Друг людей был необычен тем, что стал интеллектуалом в роду солдат. Живя в век Просвещения, он неумеренно возгордился из-за склонности, за которую, возможно, краснели бы его предки-вояки. По редкому капризу судьбы, его сын оказался на него похож, и это обстоятельство показалось его исключительному отцу настолько необычайным, что он пришел в раздражение, обнаружив у своего отпрыска собственные недостатки; к этому раздражению вскоре примешалась ревность, почти естественным образом преобразившаяся в ненависть.

Блестящие дарования, сдерживаемые ленью и зажимаемые невежами, тревожная сексуальность, доведенная до отчаяния грубостью, раннее осознание того, что его систематически задвигают на задний план, — всё это вместе поставило юного Оноре Габриэля де Мирабо в невыносимые условия.

Пламенная натура, испытывающая подобное угнетение, может заявить о себе лишь яркими ошибками; в их чрезмерности и заключалось освобождение.