Мираж

Зоннек удивлялся не без основания. Гельмрейх не имел привычки так скоро отпускать внучку, но на этот раз она пришла по его поручению. Он требовал к себе Лотаря; пришло письмо от его издателя, и надо было ответить на него. Это было совершенно в духе бесцеремонного Гельмрейха, который, не задумываясь, распоряжался и мужем внучки, хотя знал от Эльзы, что у Лотаря гость.

Но в Бурггейме привыкли уступать больному, и Зоннек тотчас встал.

— Речь идет о последнем труде Гельмрейха, который он только что окончил, — объяснил он Эрвальду. — Писать сам он уже не может, и я взял на себя переписку с издателем. Нет, Рейнгард, не уходи; Эльза посидит с тобой. Я, вероятно, скоро вернусь.

Эрвальд после некоторого колебания уступил и снова сел; Лотарь отправился к профессору. Эльза стала прибирать книги и тетради на столе; несколько минут длилось молчание.

Наконец она спросила:

— Вы скоро собираетесь уехать?

— Через месяц, — коротко ответил Эрвальд.

— Лотарь будет скучать без вас. Я уже теперь вижу, как тяжело ему расставаться с вами.

— Наверно, не так, как мне с ним; у Лотаря есть замена, а я… еду один. Но, по крайней мере, я увидел родину, — авось тоска по ней оставит меня в покое на некоторое время.

— Родина очень гордится своим знаменитым сыном, — заметила Эльза. — Вам постоянно это доказывают.

— О, да! — На губах Эрвальда выступила жесткая, презрительная усмешка. — Почтенные кронсбергцы каждый день дают мне почувствовать мою знаменитость. Они прислали ко мне делегацию, планируют поднести адрес; недостает только, чтобы они еще при жизни воздвигли мне памятник. А прежде я считался отъявленным негодяем во всем Божьем мире. Вот как меняются времена!

Эти слова должны были звучать шутливо, но в них сквозила глубокая горечь. Эльза мельком бросила вопросительный взгляд на его лицо.

— Вы так долго скрывали, что Бурггейм ваш родной дом, — сказала она. — Я не подозревала этого…

— Когда я залез к вам ночью, — докончил он, так как она запнулась. — Меня накрыли. Вотан принял меня очень немилостиво, а его хозяйка… О, пожалуйста, не извиняйтесь! Вы были правы. Кто пробирается в чужой сад ночью, как вор, через стену, не должен удивляться, если с ним обойдутся, как с подозрительной личностью. Но теперь вы знаете, что привлекло меня сюда. Все-таки это дом, в котором я родился, хоть я и бежал из него. Верно, Лотарь давно рассказал вам, как было дело.

— Только намекнул; он, конечно, считал себя обязанным молчать.

— Тут нечего скрывать, ведь об этом говорил весь город. Вы мало сталкивались с кронсбергцами, иначе раньше услышали бы всякие ужасы про «сумасброда Рейнгарда». Мои сограждане считали меня если не самим сатаной, то во всяком случае его ближайшим родичем и давали мне это чувствовать. Они до тех пор травили меня, пока я, наконец, не ушел. Но едва ли это может интересовать вас.

— Напротив, это меня интересует.

— В самом деле?

Глаза Рейнгарда вспыхнули, встретившись с ее взглядом; она потупилась и тихо прибавила:

— Ведь вы — ближайший друг Лотаря.

— Ах, да! Ради Лотаря! — Он опять говорил холодным, насмешливым тоном. — Ну-с, эту историю недолго рассказать. Ее героем был вспыльчивый, своевольный мальчик, не желавший признавать узду. Когда растешь на полной свободе, как рос я, у отца, обожающего единственного сына, и матери, слабой и нежной, то не вырастешь кротким, а у меня и расположения к кротости не было ни малейшего; зато как я был счастлив в то золотое время детства! Когда мне было двенадцать лет, мой отец умер, и я попал под ферулу[8] почтеннейшего опекуна, родственника, жившего в Кронсберге; скоро вслед за тем к правам опекуна он присоединил еще и другие: моя мать вышла за него замуж, и он стал моим отчимом. Он вбил себе в голову, что меня нужно «обуздать», и, разумеется, пошли распри без конца.

Эльза слушала, опустив голову на руки. Это так удивительно походило на ее собственное детство. И она выросла в атмосфере любви, а потом попала «под ферулу» старика, погубившего всю ее юность бездушной строгостью и суровостью. Значит, то же самое уже происходило однажды в Бурггейме, только исход был другой.