Мираж

«Рысью ма-а-арш!..» Едва ли не самое трудное в училище было научиться командовать очень громко и очень протяжно, чтобы лошади успели понять команду.

Впереди из-за высотки — не очень густая стрельба. Пулемёта три-четыре. Перед высотой, в кустарнике, батарею остановили. Майор выбрал место для первого орудия, и на этом месте вбили колышек. Поставили буссоль, определили места остальных орудий, скомандовали ездовым. Искусство ездового — поставить орудие так, чтобы прицел оказался точно над колышком. Раздались команды: «С передков! Орудие к бою! Передки в укрытие!..» И для Дымникова команда: «С вами разведчик Петрачков и связист Скалкин. Бегом на высоту. Готовность связи — 20 минут».

   — Не успеем, господин майор!

   — Ррраз-говорчики!

Бегом поднимались на высоту, телефонист разматывал провод. Спотыкались в ямах, царапались в кустах. Минут через 25 достигли гребня. Здесь изредка посвистывали пули. Серый день шёл к концу. Внизу залегла цепь корниловцев. Они почти не окопались: так — кучки земли перед головой. Далее — темнели полосы окопов красных. Короткие фейерверки пулемётных очередей, винтовочные вспышки. Какие-то серые дома, безжизненная заводская труба.

Самое интересное происходило справа, на железной дороге, где в предзакатных солнечных лучах золотистой россыпью светились погоны вышедших из вагонов офицеров. Красные немедленно обрушили туда пулемётный огонь. Кто-то из деникинской свиты упал, кого-то понесли в вагон.

   — Господин майор, — говорил по телефону с комбатом Дымников, — разрешите начать пристрелку по пулемётным гнёздам противника, а то они всех наших генералов положат.

   — Ррраз-говорчики! Пристрелку разрешаю.

Дымников командовал, телефонист повторял команды:

«Гранатой! Буссоль 10, прицел 45, первому один снаряд огонь!»

Сзади ухнуло, прожужжал над головой снаряд, взметнулся кустик разрыва метров за 30 до главных окопов, исходящих пулемётным огнём.

   — Так! — одобрительно воскликнул разведчик. — Давайте сразу шрапнелью.

   — А трубку?

   — 20 годится.

   — По пулемётам противника! — командовал Леонтий. — Шрапнелью. Буссоль 10. Прицел 50! Трубка 20! Батарея, 4 снаряда, беглый огонь!

Шестнадцать изящных желтовато-белых дымков один за другим возникли над грязными пятнами и полосами окопов. Цепь корниловцев внизу дружно поднялась и быстрым шагом бросилась в атаку. Впереди у красных возникло замешательство. Прекращали огонь пулемёты, помчались какие-то двуколки в разные стороны и, наконец, побежали красноармейцы. В группе генералов прошедший в цепь марковцев Кутепов засуетился, пробрался к Деникину.

   — Разрешите доложить, ваше превосходительство...

   — Без чинов, Александр Павлович.

   — Антон Иванович, это моя батарея решила исход боя.

   — Поздравляю, Александр Павлович, вы отлично спланировали.

Май-Маевский, находящийся в окончательном состоянии «после», доказывал вежливо слушающему Врангелю, что Деникин совершил ужасную ошибку, вступив в законный брак.

   — И всё потому, что не читал Диккенса, — объяснял новый командующий Добрармии. — Старый Уэллер у Диккенса говаривал: если тебе когда-нибудь перевалит за пятьдесят и ты почувствуешь расположение жениться на ком-нибудь — всё равно на ком, запрись в своей комнате и отравись, не мешкая.

   — Но у него удачный брак, — возразил Врангель. — Дочери уже три месяца.

   — За три месяца неженатый командующий дошёл бы до Москвы...

   — Дойдём и с жёнами, — усмехнулся Врангель. — Видите, как хорошо бегут.

Бежали не все. Некоторые части отступали в порядке, отстреливаясь. Какой-то зоркий красный пулемётчик разглядел блеск стёкол биноклей на высотке и направил туда очередь. Дымников почувствовал, что его правую руку ошпарили кипятком, а затем длинным острым ножом насквозь проткнули плечо. Он закричал, упал и потерял сознание.

Утром в лазарете первым, кого он увидел после врачебного осмотра, был Вальковский. Тот самый константиновец, с которым вместе ехали из Питера; тот самый, у которого трагически погиб друг юнкер. Вальковский сидел в инвалидной коляске. Обе ноги отрезаны выше колен.

   — В зимних боях, — объяснил Вальковский. — Осколки и мороз.

   — Возьмём Москву — для вас, для таких, как вы, всё будет, — не очень убеждённо сказал Дымников.

   — Может быть.

   — Что?

   — Может быть, возьмём Москву, а может быть, и нет. Все против нас. Кулаками грозят, камни в окна кидают, песни поют: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов...»

   — Что родители?

   — Случайные вести доходят. О ногах я им не сообщал. Лучше умереть.

   — Жить всегда лучше.

Пришёл Кутепов, серьёзный, сочувствующий, готовый сражаться до конца. Вальковскому сказал:

   — Здравствуй, герой. Тебя не забываем. Всё, что надо — требуй.

   — Ноги! — вдруг закричал Вальковский. — Ноги мне на-адо! Дайте мои ноги!..

И забился в истерике. Появились медсёстры, Вальковского увезли. Кутепов хмуро сказал:

   — Солдат должен оставаться солдатом до конца и не хныкать. Мы расстреливаем мальчишек-комиссаров, и они не плачут, а поют свой «Интернационал».

Дымников промолчал: истерика Вальковского была ему ближе, чем «Интернационал».