Миражи искусства

– Картина дяди Кереса, дяди по матери, – сказала Ольга Васильевна, будто с полнейшим знанием дела отводя мою неуклюжую мысль о заимствовании. Тогда я ведь, к моему стыду, сразу же успел было всерьёз подумать о возможности выдать чужое авторство за своё, то есть его присвоение Кересом. Тут я не мог, разумеется, не учитывать, какие профессиональные да, наверное, и душевные превращения сваливались на него за многие годы его служения художничеству. Почему не быть и воровству? – Из-за травли и притеснений, – продолжала, не останавливаясь, вдова, имея в виду дядю, – ещё совсем молодым он убежал из родного селения, иначе бы оказался на Колыме. После жил под чужим именем. Скитался, пока не поступил работать на шахту. Там они с племянником встретились…

– Когда?..

– В год работы над своей дипломной; тогда был май или начало июня.

Я опешил и нервно соображал, о чём же нужно спрашивать в первую очередь. Набегало одно на другое и так много сразу. Да ещё и то, что женщина, которую я впервые увидел только вчера, излагает всё таким образом, будто нисколько не сомневается в моей полнейшей осведомлённости в пределах темы, заданной полотном картины. О том же, насколько велика осведомлённость в этом предмете её самой, кажется, не стоило бы и говорить.

– Позвольте, – сказал я понемногу приходя в себя. – О какой дипломной вы говорите? О первой? О второй?

– Разумеется, о первой. К которой причастны и вы. Где-то вскоре после вашей с Кересом поездки в шахтный посёлок. Ну, когда вы вместе искали и не смогли найти точку обзора.

– Никак не ожидал, что вам это известно в таких подробностях.

– Муж мне сам рассказывал, когда принимался писать вам письмо. Принимался много раз, а написал почти ничего. Но рассказанное я хорошо запомнила. Он и раньше касался многих сторон в отношениях с вами. И воспоминаниями о вас он по-настоящему дорожил.

– Благодарю. Но я пока в большом неведении. Почему эта картина здесь? И выглядит так безупречно свежей. Ведь коногон давно умер.

На слово «коногон» Ольга Васильевна ничем особенным не отреагировала. Выходило, что о нём она также хорошо знала от Кереса. Она предложила выслушать её за кофе, позвала горничную, дала ей распоряжение.

И вот, на весу поддерживая блюдцами крохотные чашечки с отменно пахнущим напитком, мы сидим напротив друг перед другом за небольшим приземистым столиком, где чуть в стороне от его середины стоит дешёвенькая стеклянная ваза под фиолет с витиеватыми вензелями по её поверхности, и в ней живые белые цветы – знак благодарной памяти. О том, кого вдова, судя по всему, продолжала крепко удерживать в своём сердце и в своей душе.

Я слушал её, стараясь не пропустить ни слова, и передо мной постепенно разворачивались обстоятельства, долго казавшиеся мне бессвязными или навсегда разорванными.

Керес наведался к месту, запечатлённому на сходных картинах, в преддверии дня той нашей встречи в общежитии художественного училища, когда я узнал от него об утверждении темы его дипломной работы.

Почему он не поделился со мной – за чем ездил и чему стал очевидцем и участником? Строго в этом осуждать его я не мог, не имел права. Значит, так было нужно. Хотя бы из соображений осторожности, о чём я уже упоминал. Она требовалась обоим – и для него, и для дяди.

Теперь же я хотел бы только поточнее передать услышанное из уст человека, не доверять которому у меня не набиралось ровно никаких причин. По крайней мере, в том, что в отношении Кереса, его жизни, интересовало меня и частично уже было известно мне. Думаю, и вдове также не было резона в чём-либо отходить здесь от истины или что-то скрывать.

В целом я считал, что слагаемые для установления между нами откровенности и взаимного доверия были достаточными. Уже в самом начале нашей беседы это находило подтверждение. Скажу больше: мне пришлось основательно поудивляться тому, как легко смыкались в одном и слова визави, и мои вопросы, которые я задавал ей, а также в определённом смысле и самому себе, опираясь на освежённые воспоминания и смутные догадки.

Керес ехал с намерением лучше осмотреть и проанализировать вид, зафиксированный на фотоплёнке, и ещё раз убедиться, насколько глубокой может стать содержательность работы, если браться исполнить её. Устойчивого решения он к тому времени пока не принял, хотя проект ему нравился. Немного коробило то, что всегда бывает болезненным для экзаменуемых: как отнесутся к предложению наставники? А главное – идея не своя, не его, её нашли, если по-честному, без его участия и отдали ему на усмотрение, в полное владение и разработку. И он уже как бы принял её. Насколько это соотносимо с моралью, с неповторяемостью творческого начала?

Из-за редкости подобных случаев он мог даже не знать, удавалось ли кому из художников пойти своим путём с чужой подсказки, да и просто мог не думать об этом…