Мирелла

Мирелла пересекла сарай, обойдя их стороной, и укрылась в углу. Пан, оробев, неотступно шел за нею. Водоносы влекли его: подмывало подойти и заручиться их дружбой. Но он крепко боялся, что те осмеют его и прогонят. С Миреллой было покойнее, хоть и печалился он, что выглядит мальцом, уцепившимся за водоноскину юбку.

Зной еще бился в сарайные стены. Мирелла потянулась, разминая плечи, сперва одной, потом другой рукой. Она освободилась от части лохмотьев, дабы их постирать. Размотала покрывавшее голову сероватое полотнище. И по спине ее разметались огненные пряди. Пан, разинув рот, взирал на киноварь волос, горящих ярче углей. Во всю жизнь не видал он подобных. Так вот почему сестры окрестили ее Резхен, «Розочкой».

Прятать волосы Мирелла стала тогда же, когда наметилась ее грудь. Пока была она девчушкой, горожане не замечали ее, разве когда хотели воды, но и тут глядели лишь на ведра. Но чем дальше росла она в слишком коротком своем одеянии, тем чаще ловила мужеские взоры. И коль скоро огненный волос ее цеплял чужой глаз, она решила его прятать.

В сарай вошел тот же член магистрата, что наделил Пана ведрами. За спиной его слуга держал поднос. Всяк водонос получил свой паек: грубую миску с бурой похлебкой, в коей Пан углядел как будто редкие кусочки капусты и лука. Все уселись прямо наземь и принялись хлебать с жадностью.

– Экая погань! – воскликнул Деодат. – Баланда нынче перчена как черт!

– Чем больше приправ, тем еда гнилее, – шепнула Мирелла Пану. – Кухарь сыплет травы изрядно, чтобы гнилость вкуса прикрыть.

Похлебка подавалась с сухарем – его водоносы грызли впотьмах, как скроется солнце, дабы не видеть, как копошатся в нем черви.

Первый десяток лет своей юной жизни Пан провел в приюте, окруженный заботами добрых монашек. А значит, обладал редким везением, раз дожил до сей поры и не полег от голода, холода или какого недуга. После дня тяжких трудов сарай показался ему уютным гнездышком, а сей ужин – сытной трапезой.

Мальчик замечал, что Мирелла всё держится особняком. Парни были старше ее на два, на три года. Когда же ходила она мимо, они не скупились на издевки. Бедвик, оглянув ее тонкие жилистые ноги, кои она оголила, плюнул с омерзением:

– Бесовская сила! Это на каких же тростинках она ходит! Чисто солома!

Заслышав острое словцо, прочие водоносы покатывались со смеху.

– А вот будь бы средь нашей братии красивая деваха… – воздохнул Бедвик с притворным сокрушением.

И пустился в мельчайших чертах расписывать образчик женского совершенства. Его измышления возбудили живой интерес средь товарищей: всяк добавлял свой штрих в прелестную парсуну:

– Мне по душе чернушки, душки, толстушки, мягкие, как плюшки, – сказал один.

– Ряшка круглая и румяная как рак, и чтобы грудь колыхалась на каждый шаг, – прибавил другой.

– Да лишь бы посочней да понежней, чтоб было что месить на ней.

– А я неразборчив до пустяков: с меня довольно целых зубов.

– Твоя правда, брат! Но надобно еще, чтобы ляжки радовали взгляд да попышнее зад!

Последнее замечание отпустил Бедвик. Руки его обводили в воздухе заветные изгибы, будто в надежде, что из сего трепа по волшебству зародятся вожделенные пласты женской плоти.

Исчерпавши женскую красоту как предмет рассуждений, они принялись зубоскалить по поводу Миреллиных волос. Для острот не нужно было трудить ум – шутки были всё те же, за годы повторений выученные наизусть. То парни дергали за прядь и кривились, будто опалили пальцы. То звали дщерью Сатаны и принимались тереть ей виски, отыскивая рога.

Каждую шутку Мирелла встречала деланым смехом. В том было одно из правил выживания, что за годы впитались в ее плоть и кровь: всегда отвечать на задирки парней веселым видом. Злиться – нельзя и думать. Не ей тягаться с ними. Пригнуть главу – тоже опасно: еще сильнее распоясаются парни. Вот Мирелла и прыскала, хоть на время обезоруживая обидчиков. Но Пан ясно видел по потухшим ее глазам, что веселье водоносов ей чуждо.

Мирелла вернулась в свой угол. Кончив вечерние приготовления, она взглянула на зыбкое отражение свое в оставшейся на донце воде. Ни разу не видела она себя в зеркалах. А потому гадала, так ли страшна она, как говорят водоносы. Ей и самой не нравилась бесовская рыжина ее волос.

Пожав плечами, она выплеснула воду. Внешность ее значения не имела. По счастию, выпало ей быть здоровой да стойкой на лишения, шагать на твердых ногах и сберечь все зубы. Чрево ее отличалось упорством – хоть камни придорожные глотай. Тому благодаря ходила она в живых. А прочее заботило ее мало.

Мирелла опрокинула ведра, поставила их друг на дружку и, шагнув на сию приступку, взлезла в старую лошадиную кормушку, навешенную вдоль стены. Сие ложе избрала она за трудную его досягаемость. Ибо опасалась, что водоносы, осмеивая ее наружность при свете дня, с приходом ночи сочтут ее не столь отвратительной, что и поспешат засвидетельствовать.

Пан в свой черед принялся искать куда прилечь. Спать близ парней он остерегся: те уже храпели согласным хором.

Мирелла глядела на его копошение с высоты своей кормушки. И протянула ему руку.