Мироходцы. Пустота снаружи

– Ну это тебе лучше знать. Все эти замуты с раем, адом или реинкарнацией, на худой конец…

– О нет, в этих вопросах, друже, я не компетентен. На Египет Казней не насылал, Деву Марию в ресторан не водил, а потом ее не танцевал, с Мухаммедом задушевных бесед не вел, в чертогах Вальхаллы валькирий не тискал и еще много чего не делал. Я не Яхве, не Саваоф, не Аллах, не Вотан, все это было – если вообще было – задолго до. Единственное, что я знаю о загробном мире, – как правило, каждый получает то, во что верил. А ты, Кузя, не верил ни во что.

И Владимир был прав, хотя дотоле Фомичев думал, что это известно лишь ему.

Кузьма был эталонным, сферическим в вакууме атеистом, совершенно искренне не верившим ни во что, что нельзя было увидеть, пощупать, измерить и объяснить. При этом он вел свойственную многим русским людям жизнь православного. Кузя участвовал в праздновании религиозных праздников, ходил в церковь на определенные церемонии и обряды, даже нательный крестик носил, но при этом он никогда не верил в бога. И никогда ни с кем этого не обсуждал. Он был воцерковлен во младенчестве и просто жил так, как было принято в его семье, абсолютно равнодушный к любой религиозной тематике. После смерти же его ждала…

– Пустота – и забвение. Если веришь лишь в существование плоти, то его и получаешь.

Процесс захоронения подошел к концу, участники потянулись к автобусу.

– Ладно. Ладно. Теперь я живой хомяк. Что дальше?

– Поминки.

Владимир понимал, что нужно соблюдать дистанцию. Он абстрагировался, но не очень, всегда готовый оказаться рядом, если Кузьме это понадобится. То, что он сделал, было актом эгоизма. Никто его не просил переиначивать естественный ход вещей, ставить человека в положение, для коего этот человек самою природой не был приспособлен. Но он сделал это. Потому что устал смотреть на гибель друга и устал быть одиноким богом в мире, полном существ-однодневок. Теперь следовало нести ответ.

Кузя был предоставлен сам себе. Получив от Владимира совершенно неразрушимый прогулочный шар, делавший хомяка незримым и неосязаемым для окружающего мира, он крутился близ мест своей бывшей жизни. Наблюдал за своими родными, за Аленой. На ночь, как правило, приходил к своему божественному благодетелю. Сон для него был привычкой, за которую Кузьма все еще держался.

– Слушай, а может, я буду домашним животным? Ну, согласись, прикольный такой хомяк. Буду жить у Аленки. Или у племянницы. Она знаешь как хомяка хочет?

– Не прокатит, – ответил Владимир, накручивая на пластмассовую вилочку горячий доширак. – Кузя, тебя нет в мире. Ты не должен ни на что влиять, даже случайно.

– Да на что я могу влиять?! Я же хомяк!

– Все и всегда идет так, как должно. Иногда в механизме мироздания допустимы пробуксовки, но это как раз случай всех тех людей, которые не имеют особого смысла. А вот, допустим, о тебя споткнется человек, спешащий на работу, он пропускает свой трамвай и приезжает с опозданием на три минуты. А через два года в Финляндии происходит массовое убийство домашних животных. Об эффекте бабочки слышал?

– Э-э…

– То же самое, но в твоем случае это эффект хомяка.

Кузьма пошуршал у себя в гнезде, которое Владимир позволил ему свить на полке книжного шкафа, и затих. Но только на время.

– Постой-ка, Владик! Хочешь сказать, что все будущее мира записано в камне? То есть никакой свободы воли, выбора и всего прочего?

– Отчего же? Для тех, кто не ведает о том, как все работает, свобода воли полная. Знание определяет существование, чуешь?

– Маразм какой-то.

Владимир пожал плечами:

– Мир – это механизм, все детали которого работают, заставляя историю двигаться вперед. Каждый миг принимаются миллионы разных решений, каждое из которых ложится в общий порядок событий. Так все и происходит. Маразм – это верить, что все происходящее есть воля бога. Потому что всегда где-то происходит что-то ужасное. Помнишь, как взорвалась питерская подземка? Вот-вот. Люди творят всякую дичь друг с другом, и отдельные верующие начинают рвать на себе волосы, вопрошая: «Боже, за что?!» Бесят.

– То есть ты что, слышишь молитвы? А разве…

– Я могу слышать и видеть все, что говорится и деется в этом мире. По первому времени поток слов разрывал мозг в клочья, но потом я его обрубил.

Над головой художника на миг появился треугольный абрис с точкой в центре.

– Так вот, возвращаясь к эффекту хомяка, стоит какой-то важной шестеренке забуксовать в критический момент – и цепная реакция сломает все. Поверь, я много раз видел это. Я много раз делал это.

Кузьма уже слышал упоминания о том, что нынешнее мироздание лишь одно в череде многих погибших. В подробности Владимир не вдавался, но было видно, что мысли эти причиняли ему боль.

– Слушай, Владик, а тебе никогда не казалось, что у доширака запах и вкус напоминает подмышку?

– Чего?

– Подмышку потную.

Художник озадаченно посмотрел в тарелку. Спорить с Кузьмой в вопросах лапши было глупо, тот являлся экспертом, даже длиннопост про рамен у себя в бложике запилил весной семнадцатого.