Миронов

Приказ Миронова по случаю насилия над мирными жителями возымел какое-то действие, но мародерство не прекращалось. Однажды разбушевавшийся Миронов для красноармейца, укравшего у одной казачки поросенка, требовал суда революционного трибунала. Красноармеец оправдывался тем, что взвод голодный, а у казачки остались еще поросята, он же не какой-нибудь несознательный элемент, чтобы последнего забирать... Во время этого шума дверь хаты, где происходила дискуссия, энергично отворилась и на пороге предстал... Виктор Семенович Ковалев, Конечно, друг друга узнали не сразу... Столько лет прошло, столько воды в Дону и Медведице утекло...

Разговор дружеский, взволнованный: «А что, сынок, я тебе говорил?..» – «Дядя Виктор, помоги, все страшно сложно... Побудь хоть денек, погостюй у меня». – «Рад бы денек, да не получится». – «Останься...» – умоляюще глядя в добрые, усталые глаза Ковалева, просил Филипп Козьмич. «Ну, так и быть, если уж очень просишь – то остаюсь... Остаюсь навсегда в твоей дивизии... комиссаром». – «Здорово!..»

Тут под руку подвернулся Иван, ординарец, и, подморгнув красноармейцу, обратился к своему грозному командиру: «...Разреши, я ему плетей ввалю, и на этом наказание прикончим». – «Ладно, – буркнул Филипп Козьмич, – только верните поросенка по принадлежности...»

– Ну как силушка? – Миронов прикоснулся к руке Ковалева, намекая на то, что Виктор Семенович, будучи полковым кузнецом (по-донскому, ковалем), мог один поднять лошадь.

– Не жалуюсь...

Не успели с одним браконьером разобраться, как привели другого – украл буханку горячего еще хлеба. И опять объяснение: «У казачки много буханок...» «Запомни, другой раз без спросу возьмешь, то есть украдешь, – накажу».

На пороге хаты появился очередной жалобщик Никифор Зенкин с хутора Бобры, это в пяти верстах от хутора Плотникова, где остановился штаб Миронова. Знали друг друга. «Что стряслось, Никифор Семенович?» – «Погутарить надыть». – «Гутарь, тут все свои». – «Быков угнали силком... А за то, что у меня штаны с лампасами, один активист плетью перетянул, да еще и обозвал контрой...» – «Делов – на кнут, да махнуть».

Активиста вскоре нашли; быков еще не успели зарезать; Миронов взял большую палку и подошел к провинившемуся, тот вовремя отскочил от Филиппа Козьмича. Чего он испугался – то ли выражения лица своего командира, не обещавшего ничего хорошего, то ли еле заметного движения рук, приподнявших палку... Во всяком случае, это осталось невыясненным, но зато другое стало достоянием чуть ли не всей дивизии. «На палку, – сказал Миронов, – и отгони быков туда, откуда взял. А ты, Никифор Семенович, спокойно возвращайся домой – быки будут в целости и сохранности доставлены на твой баз». Дед подхватился рысью поперед быков. Все подумали, наверное, побежал предупредить старуху, чтобы не голосила на весь хутор – пропажа возвращается на баз.

Прошел час, может, два, – дед снова на пороге хаты, где Миронов находился. «Дедушка, что-то не так?» – «Да, кубыть, так. Но любопытство взяло – не пожаловался?..» – «Не понимаю...» И дед рассказал, что он побежал вперед почему?.. а чтобы встретить своего обидчика. Ну, значится, повстречал он его и заставил спустить штаны, ввалил ему по голому месту плетей и сказал, теперь, мол, возвращайся восвояси, а он уж как-нибудь, с божьей помощью, сам быков до дому догонит... И только затем и отмахал пять верст сюда и обратно, чтобы спросить, не пожаловался ли... Филипп Козьмич привычным движением расправил усы, пряча под ними скупую улыбку – казак, ну что с ним поделаешь. Нет чтобы обрадоваться, что быки нашлись и благополучно возвращены на баз, так он еще и захотел проверить, как его обидчик будет чувствовать, когда на собственной шкуре испытает прелесть казачьей нагайки. «Так, значится, не пожалился?.. Ну-ну...» – и дед заторопился в Бобры.

Справедливый. Ни перед кем не заискивающий, талантливый военачальник и неустанный пропагандист идей революции, Миронов говорил своему новому комиссару: «Земля – это вечная рознь между казаками и иногородними. Генералы хотят использовать эту рознь и направить казаков на удушение революции. Мозолистые руки казака и крестьянина должны преградить путь этим коварным замыслам Но донское казачество предоставлено самому себе, и это есть большой грех революции. Никакого, буквально, политического воспитания в нем не ведется. Станицы и хутора заброшены...»

Эта удивительная любовь и тревога за родимый край будут вечными его спутниками, как крик совести, как крик измученной души.

Раньше с войны приходили вести о геройских подвигах Миронова и быстро распространялись по всему Дону, так и теперь молва разнеслась по всем враждующим группировкам, что он неуязвим, что из самых невероятно трудных положений не только умело и неожиданно ускользает, но еще и победы одерживает над противником. Популярность среди казаков, белых и красных, с каждым днем росла. И он ни единым поступком не омрачил ее ни как воин, ни как гражданин-казак. Подписывая так приказы и воззвания, Миронов гордился и дорожил званием гражданина.