Миронов

4. Из Манчжурии на Дон 4-я казачья дивизия отправилась после издания манифеста 17 октября, который русским народом был встречен как светлый праздник. Однако и при наличии этого дарования в Уфе за революционную деятельность арестовали инженера Соколова и приговорили к повешению. Защищая его, железнодорожники всей дистанции объявили забастовку, а наш головной эшелон потребовал дальнейшего продвижения. Тогда я стал разъяснять казакам, что настаивать на отправке поездов в момент, когда идет вопрос о спасении человека, борющегося за трудовые массы, нельзя. И казаки действия железнодорожников одобрили. Эшелон оставался в Уфе до тех пор, пока не помиловали Соколова.

5. На Дону я жил лихорадочной жизнью. По окончании войны с Японией на Дону стали мобилизовать казаков на внутренний фронт, иначе говоря – для борьбы с революцией. Я стал разъяснять казачеству смысл такой мобилизации. Затем окружной сход Усть-Медведицкого округа послал меня в Государственную Думу со своим приговором об отказе от полицейской службы и согласии о безвозмездном представлении земель живущим в казачестве иногородним крестьянам.

При возвращении из Петербурга в Новочеркасске я был арестован за антиправительственную деятельность...

Вообще 1906 год для меня был очень тяжелым. Из-за политической стычки меня «определили» на службу в Даниловской слободе. Потом, когда возник «Союз русского народа», я разъяснил казакам его реакционную сущность и вскоре после этого был сослан в 1-ю казачью дивизию под начальство генералов Самсонова и Вершинина, где пережил страшный в отношении меня произвол. При одном столкновении на этой почве со своим начальником я сказал ему, что он не человек, а зверь.

Таким образом, где бы я ни был, всегда, во всяком месте совершал революционные поступки, дабы дискредитировать власть. Все это я говорю с целью показать, что всегда стоял за справедливость, за правду и за интересы угнетенного народа...

Я опытный боец, и мне тяжело принимать на себя кличку «предатель», «изменник»... Так называли меня белые, так меня называет теперь Советская Россия, между тем я всегда боролся за нее и отстаивал ее интересы.

О своих детских и юношеских годах могу сказать, что характерным для моей жизни в те годы было: одежда – с чужого плеча, обед – с чужой кухни. Именно с тех пор мне, как выходцу из трудового народа, всегда были понятны его нужды. Потому-то с первых дней революции до сих пор я от него не отделялся.

Не вдаваясь в подробности множества эпизодов, которые лишний раз могли бы засвидетельствовать о том, что я всегда стоял за советскую власть, упомяну лишь о тт. Мордовине и Блинове, которые были моими учениками в военном отношении (председатель суда делает замечание: «Прошу не вдаваться в такие подробности, так как это не имеет никакого отношения к делу»). Я не буду вдаваться в подробности, но все-таки скажу, что когда Блинов служил под моим начальством, на него поступил донос о том, что он контрреволюционер. Я призвал его к себе и сказал: «Блинов, ты контрреволюционер». От страха и волнения он побледнел, затрясся... Но я не поверил тому донесению, под суд боевого товарища Блинова не отдал и тем спас его от неминуемой гибели. Конечно, впоследствии оказалось, что донос был ложным, но по горячим следам ловко состряпанной клеветы суд, несомненно, не оправдал бы его. Относитесь с таким же доверием ко мне и вы. Я прошу вас об этом не потому, что мне просто дорога жизнь. Нет. Без доверия советской власти она мне не нужна. Еще раз прошу вас об испытании: дайте мне возможность остаться на позиции революционного борца и доказать, что могу защищать советскую власть в ее самые критические минуты.

Я закончил свое последнее слово. Вы видите, что вся моя жизнь была тяжелым крестом. И если нужно, я понесу ее на голгофу. И хотите верьте, хотите нет, но я, крикну: ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!»

Чрезвычайный трибунал приговорил Филиппа Козьмича Миронова и десять его сподвижников к смертной казни – расстрелу. В их числе: Булаткин, Матвеенко, Фомин, Праздников, Данилов, Изварин, Федосеев, Дронов, Корнеев, Григорьев. «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, исполнение – в течение 24 часов. В силу вступает немедленно». Утром – казнь. И вот он – рассвет...

21

«После оглашения приговора в просьбе собраться нам в одну камеру, чтобы провести последние часы вместе, – отказано не было. Вот здесь-то, зная, что через несколько часов тебя расстреляют, через несколько часов тебя не будет, – крайне поучительно наблюдать таких же, как ты, смертников, сравнивать их состояние со своим. Здесь человек помимо своей воли сказывается весь. Все попытки скрыть истинное состояние души бесполезны. Смерть, курносая смерть смотрит тебе в глаза, леденит душу и сердце, парализует волю и ум. Она уже обняла тебя своими костлявыми руками, но не душит сразу, а медленно, медленно сжимает в холодных объятиях, наслаждаясь твоими душевными страданиями, выпивает остатки сопротивляющейся воли...