Миронов

Став членом Донисполкома, заведовал земельным отделом. Ездил по станицам, хуторам, улаживая острейшие земельные конфликты. Убеждал казаков больше сеять – республике нужен хлеб. Обязанности свои исполнял добросовестно, но тяготился ими, считая чересчур кабинетными. А тут еще неутешительные вести с фронта... И он снова обращается к разуму и сердцу своих братьев, донских казаков – бросить оружие и вернуться домой.

Снова та же страсть и горячность и вера в то, что именно от его призывов люди вдруг остановятся, придут в себя и задумаются о ненормальном, противоестественном житье-бытье, которое противоречит всем разумным началам. Услышат в самих себе человека разумного и доброго и начнут возрождать разрушенный донской край. А сколько раз он обращался с подобными призывами? И что-нибудь изменил? Изменил строй жизни донских казаков? Многовековой их уклад, сложенный из мириадов деталей и сколоченный такой силой, которая не подвластна никому и ничему. Даже несмотря на его бешеную энергию, неужели он не понимал, что его усилия тщетны?.. Но ведь он мнил себя героем, способным на великие свершения – разрушить старый мир и на его обломках построить новый. А разве великое свершение – разрушать?.. Да и потом, как это на обломках строить?.. Что же за строение получится?.. Но таков лозунг творцов революции! А Миронов сам-то, кажется, и не стремился разрушать фундамент здания, созданный поколениями донских казаков, считал его крепким и жизнеспособным. Тогда к чему же он в конце концов стремился? К свободе. Но это же... мираж. Помнит он, как в знойной, раскаленной полуденным солнцем степи возникают фантастические видения, но при приближении к ним исчезают и возникают уже в другом месте, заманивая усталого путника все дальше и дальше... в гибельную пустоту. Где только единственная реальность – зной. Его руками не возьмешь, чтобы испытать на упругость, на языке вкуса не остается, только сухость во рту... И все равно он не переставал гоняться за степным миражом – свободой. Ну и гонялся бы себе на здоровье, как за собственной тенью, но зачем же в это дело надо было втравливать донских казаков, привыкших мозолистыми ладонями ощущать реальные предметы? А он все время только и делал, что силком пихал в их руки счастье-свободу. И представал пред ними чем-то вроде искусного фокусника, поучавшего, как прекрасно ощущение, когда ладонями захватываешь воздух да как можно большими порциями и кричишь от восторга, что эта пища даже полезна для казачьего желудка?.. Ерунда какая-то лезет в голову! И как только он мог до такого додуматься... Но не может же он теперь отказаться от всех воззваний, с которыми носился по белу свету? Да его никто и не заставляет. Однако вместо мифического добра, о котором он без устали твердил, не вели ли его дела к... преступлению? Что?! Этого еще его больному воображению не хватало!.. Ему, что ж, казалось, что он взлетал над миром? А выходит, падал? Да и падал-то не летящей птицей, у которой ветер шумит в крыльях и хоть чуточку ее поддерживает, а тяжелым грузным камнем... Раскалываясь о жесткую, неласковую землю... Ну а «милость к падшим призывал»?! И в этом его оправдание? А в раскаленной ненависти, которая обуяла родимый край, его вины нет? И за когтисто-костлявую руку злобы, перехватившую дыхание на шее матери-Родины?..

«Донские казаки и крестьяне! Много вас бродит в Грузии и по горам Кавказа, боясь вернуться домой.

Вернитесь в свои разоренные углы, к своим покинутым семьям.

Вас ждут!.. С глазами, наполненными слезами, с страшною сердечною кручиною ц душевною тоскою – твоя старуха мать и преждевременно высыхающая жена, окруженная голодными детьми, – целыми днями и ночами глядят за околицу, поджидая своего родного пахаря, своего кормильца.

Вернись, донской казак, в свой родной хутор, в свою станицу...

Вернись, донской крестьянин, в свое родное село, в свою слободу...

Советская власть, если вы искренне покаетесь, простит вас и предаст забвению ваше преступление пред трудящимися массами.

Член Донского областного исполнительного комитета, казак станицы Усть-Медведицкой Филипп Миронов».

22