Мироныч, дырник и жеможаха

Старый хирург-профессор, обычно хмурый и раздражительный, находился в приподнятом настроении, можно сказать, был счастлив: его угораздило влюбиться в операционную санитарку Катеньку, и Катенька, кажется, отвечала ему взаимностью. Она смотрела на вытащенные, вывернутые, вывороченные внутренности и не верила, что всю эту дрожащую бесформенную массу Карл Иванович сможет запихнуть обратно, более того — разместить там, внутри, в правильном порядке. В маске, шапочке и очках Карл Иванович вовсе не казался старым, думала Катенька. Его фигура была мощной, кряжистой, красные руки с короткими пальцами мягко совершали магические пассы: тянули, резали, сжимали разноцветные кишки. Катенька стирала капли пота со лба Карла Ивановича и чувствовала, что её сердце начинает сильно биться.

После удачно проведённой операции Карл Иванович прикорнул на кушетке, проснулся свежим, отдохнувшим. В окне был красивый вид на Печору, вечернее солнце сверкало на водной поверхности, на всех стеклянных и металлических предметах в кабинете. Карл Иванович сладко зажмурился, вздохнул, мотнул головой и шумно выдохнул — сегодня! Он объяснится с Катенькой сегодня. Карл Иванович спустился в пустую приёмную. Там Катенька читала истории болезни. Увидев доктора, пошла кипятить воду для чая. Она очень волновалась — было ясно, что Карл Иванович захочет открыть сердце, но найдёт ли он правильные слова? Не окажется ли смешным, глупым, грубым?

Карл Иванович держал кастрюльку с надписью: «Шприцы», ему было страшно, неловко, стыдно.

— Катенька, вы простите меня! Катенька, паданцы! Пошёл погулять, а там паданцы! Я сварил вам компотик, Катенька!

В кастрюльке в жёлтом сиропе плавали яблочные дольки, словно джонки браконьеров и нарушителей границы по реке Амур.

— Собрал, почистил и сварил... Простите меня, старика!

Катенька взяла кастрюльку, поставила на стол, понюхала компот и, поражаясь себе, сильно, широко, крепко обхватила шею Карла Ивановича.

На следующий день Карл Иванович ампутировал руку Грише: в тюремной больнице ему наложили неправильно гипс, и началась гангрена. После вмешательства высших сил и жеможахи Гришу оперировал лучший врач в лучшей больнице, но надежды на выздоровление было мало, Карл Иванович ждал осложнений. Визжала пила, Катенька вытирала пот со лба хирурга, Ван Ли, в порядке исключения допущенный в операционную, стоял в растерянности на пороге, он чувствовал своё и всеобщее бессилие перед дырой, в которую утекает жизнь, и никак не вмешивался в происходящее.

Грише снилось, что он идёт по лесу, а кто-то звонко зовёт: «Сюда! Сюда!» Кажется, голос Костика. Чавкают сапоги в болотной жиже, вспархивают мотылёчки, качаются на ветру цветочки с ватной головкой. Грише очень грустно и одиноко.

— Сюда! Сюда!

— Куда сюда-то?

Среди накренившихся гнилых стволов — изба. Дверь отвалилась, окна нараспашку. «Костик, ты где?» Гриша заходит в избу, садится на стул и ждёт. Засыпает. Снова звонкий голос — бодрый, пионерский:

Сдыгр аппр устр устр
Я несу чужую руку
Сдыгр аппр устр устр
Где профессор Тартарелин?
Сдыгр аппр устр устр
Где приёмные часы?

Гриша разлепил веки. Над ним склонилась женщина — голова, остриженная под нулевой номер, синие глаза:

Ход часов нарушен мною
Им в замену карабистр
На подставке сдыгр аппр
С бесконечною рукою...

Это Броня пришла к Грише, чтобы остаться с ним навсегда.

ЭПИЛОГ

14 августа 1945 года был заключён Советско-китайский договор о дружбе и союзе. Ван Ли получил паспорт гражданина Китая и решил вернуться на родину. Раскорякину не хотелось расставаться с врачом, его направляли в Москву, он звал с собой Ваню с Варенькой, сулил красивую жизнь на Садовом кольце в комнате для прислуги. Китаец мягко, но настойчиво убеждал полковника, что в какой-то момент своей жизни люди должны возвращаться домой — в Тибет, в Ленинград, в Зуботычино. Раскорякин благородно отпустил Ван Ли, всячески способствовал его отъезду и, главное, усыновлению Костика. Оставшийся без мамы и няни «луководитель» привязался к Вареньке. Он ей рассказывал, как жили в красноягском детдоме, как няня заботилась о мальчиках и девочках, сочиняла с ними письма живым и выдуманным мамам. Костик стал для Вареньки связующим звеном с ушедшей дочерью, стал частью Брони, для которой все красноягские дети были собственными, родными.