Мировая история в легендах и мифах

Когда севильянец пришел в чувство, он был жалок: его рвало, он не помнил даже своего имени и не мог говорить. Кристофоро выбил ему челюсть: рука у него оказалась тяжелая. Челюсть Салседо вправили общими усилиями, руководил которыми повар — он когда-то был учеником аптекаря в Лиссабоне, навсегда сохранил страсть к медицине и считал себя лекарем. Bermejo при этом исчез. Забравшись в канатную бухту в самой дальней части трюма, рыжий мальчишка размазывал слезами грязь по лицу. Теперь сомнения не было: вырос он настоящим убийцей, и ждет его ад. И просил прощения почему-то у матери…

Все очень удивились, когда Кристофоро сам отволок своего поверженного врага на тюфяк, смыл с лица кровь и выкармливал потом как брошенного щенка — размельченными кусочками бакалао из деревянной миски.

— Я должен теперь уйти с «Пенелопы», — сказал ему однажды Салседо картаво, решительно и печально, не разжимая зубов (челюсть еще болела). — Ты побил меня честно, за это я не держу на тебя зла. Ты упрямый как бык. Я бы хотел такого друга, как ты. Если бы… Если бы ты не унизил меня перед всеми жалостью. — Мальчишка-севильянец зло сверкнул на него глазами. — Зачем ты это сделал? Теперь я должен уйти.

— Куда ты пойдешь?

Салседо пожал плечами:

— Море велико, кораблей много.

На том их разговор тогда и закончился.

Капитан

Кристофоро больше не драил палубу от темна до темна, его обязанностью стало переворачивать вверх ногами «сеньору Клессидру», как моряки называли большие песочные часы, крепившиеся к деревянной подставке медной защелкой. Как только из верхней части в нижнюю часть падала последняя песчинка, Кристофоро должен был кричать или петь первые строчки «Pater noster»[220]. Что он и делал добросовестно, пока за несколько дней совсем не охрип и потом уже только сипел молитву. А ночью ему снилось, что на земле нет ничего, только песок. И этот песок сыплется с небес и постепенно засыпает и его, и всю землю. И набивается ему в рот и в глаза. Он проснулся в ужасе. Потом голос вернулся, но уже другим — мужественным и хрипловатым.

Ксенос видел, что Кристофоро — парень способный, и что грех такому только лазать по вантам и драить палубу, и что из генуэзского мальчишки вполне может получится навигатор. Конечно, не такой выдающийся, как он сам, но дельный… Ксенос старел, все больше пил и нуждался в «своем» капитане, которому сможет со временем доверить корабль. Почему выбор его пал именно на этого долговязого, лохматого Bermejo, он и сам бы не объяснил.

Капитан стал учить Кристофоро прокладывать курс по звездам, по компасу, рассчитывать скорость корабля «по тунцу»[221] и многому другому, в «обучение» входили и капитанские нетрезвые лекции о женском коварстве и продажности, а также о доблести самого капитана «Пенелопы». Ну и, конечно, обучил его Ксенос на свою голову любимой игре — в нарды, которую называл по-потругальски — gamao[222], и в которой удача ему с тех пор улыбалась редко.

Никто не знал точно, имя ли это вообще, «Ксенос», или прозвище. Но спрашивать опасались. В трюме Кристофоро как-то слышал шепот, что капитан — сын греческой проститутки и португальского моряка, выросший в трущобах за генуэзским портом. Неизвестно, кто и где обучил его грамоте и морскому делу.

С командой капитан чаще всего говорил по-португальски, причем очень хорошо, как на родном, — большинство моряков всегда было из Португалии, но говорил капитан и на итальянском, на кастильском. Про себя бормотал иногда по-гречески. А плавал его каррак «Пенелопа» под генуэзским флагом, что делали тогда многие: турки по какому-то там договору с генуэзцами чаще пропускали невредимыми их корабли. Вот только эту хитрость вскоре раскусили, и даже под генуэзским флагом мало кто отчаивался уже ходить в одиночку, как Ксенос, без оснащенного пушками конвоя.

— В море бойтесь только Господа и меня! И Господь — куда милосерднее! — очень громко и убедительно заявлял капитан Ксенос с castillo de proa[223], словно священник с амвона, сразу после каждого отплытия под скрип деревянной обшивки, плеск моря, вопли чаек, свист ветра в оснастке, и при гробовом молчании команды. Ксенос был очень скор на расправу при малейших признаках непочтения. Кристофоро помнил, что случилось с рулевым, каталонцем Мигелем. За какую-то дерзость Ксенос неожиданно, не раздумывая ни минуты, ударил того в челюсть и выбросил за борт прямо в открытом море, как негодный тюк шерсти. Никто из команды не посмел вмешаться. Молча и остолбенело смотрели, как бедолага оставался на верную погибель за кормой… А Ксенос сам стал к рулю и продолжал отдавать команды как ни в чем не бывало.

Сухопутные правила, обычаи и законы заканчивались с отданными швартовыми и выбранным якорем. Перед морем все были равны — законнорожденные или дети проституток из портовых окраин, благочестивые католики или богохульники и еретики.