Мировая история в легендах и мифах

Вспугнутыми кошками ринулись на ванты матросы. Злило, что Ксенос до сих пор не соизволил появиться на палубе. В самых трудных ситуациях без Грека было не обойтись: «старушка» лучше всего слушалась только своего капитана, только он смог бы маневрировать судном так, чтобы наверняка увести «Пенелопу» от патрульных каравелл, заприметь они «Пенелопу» сейчас. К тому же только капитан абсолютно точно знал место, где «Пенелопа» должна встретить шлюпку с доставщиками украденного золота.

Христофор сбежал по сходням, почти забыв о своем разговоре с Жоаном. Другое занимало его мысли: команде все равно рано или поздно придется объяснять, что происходит, где они и почему бегут от королевских каравелл.

…Тяжелая просмоленая дверь в каюту Ксеноса была приоткрыта. Он сказал в глубокую полоску мрака: «Капитан, два «португальца» на северо-западе, меняем курс!»

Ответа не было. Привычного оглушительного храпа — тоже.

Когда глаза привыкли к темноте черных, просмоленных стен каюты после яркого солнца на палубе, — над столешницей по-прежнему раскачивался масляный фонарь (Ксенос никогда не гасил его, не любил темноты). Капитан крепко спал на тюфяке. Лицо его было обращено к двери — умиротворенное, побелевшее. Христофор шагнул, чтобы разбудить Грека, но тут же поскользнулся и упал во что-то жидкое, густое и липкое. Выругался, поднес выпачканную руку к глазам — в нос ударило свежей кровью!

И тут же спокойный, веселый голос зачастил:

— Christophorus, он не мучился, не мучился, даже не успел ничего понять. Ты теперь — свободен…

Стол портоланов, и над ним — счастливая улыбка белесых губ, вот что смогли в тот момент выхватить глаза Христофора. Это, да еще — длинное темное лезвие поперек портолана африканского побережья. Капитанская наваха.

Оцепенение в каюте длилось один удар сердца: достаточно только для того, чтобы в мертвой тишине со скрипом качнулась большая масляная лампа над картами, плеснула в борт волна, пискнула совсем рядом крыса.

Убийца смотрел на него как на союзника, весело улыбаясь…

Христофор бросился на монаха… На шум борьбы уже бежали — по палубе, словно крупный град по ветхой кровле, заколотило множество ног.

Пламя лампы, сбитой монахом с крюка, молниеносно охватило карты и с радостным ревом сразу поднялось к самому потолку. Забыв обо всем, люди бросились из каюты, сразу превратившейся в преисподнюю. К тому же в трюме, как раз под капитанским сундуком, лежало восемнадцать бочек дегтя. Грузили неаккуратно, по крайней мере пять или шесть — подтекали…

Отлично просмоленная «Пенелопа» жадно отдавалась огню — вся, без остатка…

Navio negreiro

С опаленными волосами и загоревшейся одеждой Христофор бросился в море и как можно дольше плыл под водой. Прочь от опасности! Когда вынырнул — от «Пенелопы» оставались только стремительно уходящие под воду верхушки матч. Удалось ли спастись монаху или кому-либо еще из команды, Христофор не знал.

Ему очень повезло. Оглушенного, безразличного ко всему, кроме единственной мысли: «Пить!», его подобрала каравелла — navio negreiro[248]. Им вечно нужны были моряки: несмотря на то, что платили на этих кораблях лучше, чем на других, шли на них неохотно. Смрад в трюмах стоял невыносимый, но люди способны привыкнуть к чему угодно, особенно к тому, что поначалу кажется отвратительным. Это — только вопрос времени. В караване было три корабля, четыре — с конвоем, и шли они в Португалию. Он решил: только добраться бы до суши, до порта, и — поминай как звали.

Христофор видел черных людей и раньше, но только издали, на помостах невольничьих рынков — в Лиссабоне, Тенерифе, в Венеции. Он спрашивал себя, за что наказал их Господь, создав рабами, и есть ли у них души или нет, и есть что-либо человеческое вообще?

Он скрыл от боцмана, что знает штурманское дело, ему хотелось наверх, на ванты и мачты — подальше от этих зловонных трюмов и палубы, в небо, куда не доходили миазмы. На палубах же, и особенно под ними — была Преисподняя. Называлась она «Бечалла», каравелла капитана Альбуфейры.

Скорее бы Лиссабон! К счастью, тяжелая работа палубного матроса доводила Христофора до желанного изнеможения и полной потери мыслей. Тогда не было сил думать ни об убийстве Ксеноса, ни о Корвине, ни о потере «Пенелопы». Ему казалось, что в смерти капитана есть и его вина: зачем он слушал этого безумца! А монах утонул, не мог не утонуть. Stipendium peccati mors est.