Мировая революция и мировая война

Касаясь противоречий социального сознания Троцкого, следует прежде всего обратить внимание на то, что он неоднократно повторял: сталинский террор и внешняя политика сталинизма представляют собой не эпизоды исторического процесса, а «полное и окончательное социальное перерождение того, что было некогда большевистской партией» [789]. Такой вывод оставлял открытым вопрос о том, каким образом могут возродиться в СССР революционные, подлинно большевистские силы, способные свергнуть сталинский режим. Кроме того, Троцкий не имел достаточно полных данных относительно масштабов учинённого Сталиным политического геноцида [790]. Он вынужден был пользоваться официальными советскими данными, согласно которым число исключённых из ВКП(б) за 1934—1939 годы оценивалось в полмиллиона человек [791] (цифра, заниженная по крайней мере в 3—4 раза). «Троцкий лучше, чем кто-либо другой знал, что лишь ничтожная часть террора проявилась на процессах,— писал И. Дойчер.— Он мог только догадываться о творимом в тайне. Но даже он не мог постичь всю правду. А если бы даже и мог, то едва ли сумел бы понять всё происходящее и осознать последствия этого в немногие оставшиеся ему годы. Он по-прежнему полагал, что антисталинистские силы, способные выразить свои цели и политически эффективные, вскоре выйдут на авансцену и в особенности что они смогут свергнуть Сталина во время войны, приведя её к победоносному и революционному завершению. Он всё ещё надеялся на возрождение старого большевизма, о силе и глубоком влиянии которого невольным доказательством служили бесчисленные крестовые походы Сталина… Он не знал, что все антисталинистские силы были ликвидированы, что троцкизм, зиновьевизм и бухаринизм — всё потонуло в крови, как некая Атлантида, исчезло с политического горизонта. Он был единственным выжившим атлантом» [792].

Последствия сталинского террора, как справедливо замечал Дойчер, выразились в том, что «в последние 15 лет сталинского правления в советском обществе не осталось ни одной группы, даже в тюрьмах и лагерях, способной бросить ему [Сталину] вызов… (Такова была аморфность народного мышления, что даже после смерти Сталина не могло возникнуть никакого антисталинского движения снизу, из глубин советского общества, а реформы самых анахронических сторон сталинистского режима могли быть проведены только сверху бывшими наёмниками и соучастниками Сталина)» [793].

Эта логика надстроечных, социально-психологических процессов, закрепляемых тоталитарным контролем над всеми проявлениями духовной (не говоря уже о политической) жизни и свирепостью полицейского аппарата ко всякому, а особенно к «троцкистскому» инакомыслию, оказалась сильнее, чем логика развития социального фундамента советского общества, требовавшая ликвидации сталинистского режима.

Было бы неверным однозначно оценивать состояние массового сознания в эпоху сталинизма. В нём присутствовали не только ослепление, оболваненность и покорность, но также громадная ненависть и гнев по отношению к бюрократии и сталинскому режиму, которые, однако, по справедливому суждению Дойчера, «были загнаны внутрь, где сберегались на будущее» [794]. Эти социальные чувства нашли отражение в лучших произведениях советской литературы (наиболее значимыми из них являются романы «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Страх» и «Прах и пепел» А. Рыбакова, политическая лирика А. Ахматовой). Достаточно было приоткрыть клапаны и дать известный простор свободной духовной и политической деятельности, чтобы эти чувства претворились на рубеже 90-х годов в массовый социальный протест. Другое дело, что отсутствие в стране прогрессивных политических сил позволило силам реакции направить этот протест в сторону, глубоко противоположную подлинным интересам советского народа.

Возвращаясь к прогнозам Троцкого о судьбах СССР, замечу, что они включали и вариант союза СССР и западных демократий, направленного против фашистского блока. Однако Троцкий не учитывал того, что этот союз будет способствовать укреплению сталинского режима.

«Если бы СССР в союзе с демократиями вышел из войны победоносным,— писал он,— то по дороге к победе он наверняка ослабил бы и сбросил нынешнюю олигархию» [795]. Этот прогноз также оставлял открытым вопрос о том, каким образом могли возродиться и консолидироваться революционные силы в СССР, тем более в обстановке освободительной войны с фашизмом, требующей сплочения народа вокруг его руководства.