Мировая революция и мировая война

13 марта 1938 года было принято постановление ЦК и СНК о введении обязательного обучения русскому языку в школах национальных республик. Возражая против грубо-ассимиляторских методов, с помощью которых предполагалось вести это обучение, Н. К. Крупская писала Сталину: «Я считаю вредным введение преподавания письма и чтения на первом году обучения не только на материнском, но и на русском языке, считаю вредным введение единого букваря для всех народностей, букваря, переведённого с русского». В том же письме Крупская обращала внимание Сталина на возрождение бытового антисемитизма и других проявлений недоброжелательного отношения к представителям малых национальностей, значительно ослабившегося в первые годы Советской власти. Она писала, что в повседневной жизни «начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм… Среди ребят появилось ругательное слово „жид“, малышка говорит: „Дедушка, я не хочу быть латышкой“» [160]. Все эти тревожные замечания Крупской были оставлены Сталиным без ответа.

С особой настойчивостью тенденции великодержавного шовинизма внедрялись во второй половине 30-х годов в идеологию. Это нашло выражение, в частности, в возвеличивании русских князей, царей и генералов, одерживавших победы в войнах, направленных на расширение границ российского государства. Среди царей особое внимание было уделено Ивану Грозному и Петру Первому, служившими для Сталина образцами «необходимой» жестокости по отношению к «изменникам».

Говоря об открытом возрождении великорусского национализма в советской печати, Троцкий отмечал: «Официальная идеология нынешнего Кремля апеллирует к подвигам князя Александра Невского, героизму армии Суворова-Рымникского или Кутузова-Смоленского, закрывая глаза на то, что этот „героизм“ опирался на рабство и тьму народных масс и что именно по этой причине старая русская армия оказывалась победоносной только в борьбе против ещё более отсталых азиатских народов или слабых и разлагающихся пограничных государств на Западе. При столкновении же с передовыми странами Европы доблестное царское воинство всегда оказывалось несостоятельным… Что до всего этого термидорианцам и бонапартистам? Им необходимы национальные фетиши» [161].

Эта же мысль звучала в «Открытом письме Сталину» Ф. Раскольникова, который упрекал кремлёвского диктатора в насаждении «культа исторических русских героев Александра Невского и Дмитрия Донского, Суворова и Кутузова, надеясь, что в будущей войне они помогут вам больше, чем казнённые маршалы и генералы» [162].

В пропаганде надсоциальных, надклассовых ценностей важная роль принадлежала официальной историографии. Характеризуя её эволюцию в предвоенные годы, Троцкий писал: «Пересмотр прошлого совершался столь лихорадочными темпами, что разрушались вчерашние авторитеты. Официальнейший историк Покровский был после смерти объявлен врагом народа, так как недостаточно почтительно относился к прошлой истории России. Началась реабилитация не только старого национального патриотизма, но и военной традиции. Начались исследования русской военной доктрины, реабилитация русских стратегов, включая и 1914 год» [163].

Аналогичные тенденции описывал и один из наиболее честных и проницательных эмигрантских публицистов Г. Федотов, характеризовавший «сталинскую генеральную линию» как «линию национализации революции, т. е. линию национал-социализма». «По этой линии,— писал он,— стоит вся внутренняя политика, поскольку она свидетельствует о какой-либо идеологии. Продолжается реабилитация русской истории, преимущественно военной. Газеты полны описаний военных музеев. Выставка Ледового побоища, выставка Кутузова… Сильный удар наносится окраинным сепаратизмам реставрацией русского языка как языка государственного» [164].

«Реабилитация» русского военного прошлого насаждалась и в советском искусстве. При этом сам Сталин нередко подчёркнуто демонстрировал преемственность своих «державно-государственнических» устремлений с традициями царской России. Так, он устроил эксцентричное шоу, своего рода «спектакль в спектакле» на премьере оперы «Иван Сусанин» в Большом театре 2 апреля 1939 года. Это событие описано в дневнике Е. С. Булгаковой со слов её мужа, находившегося в зрительном зале во время премьеры. М. Булгаков увидел своего рода знамение времени в том, что «перед эпилогом Правительство перешло из обычной правительственной ложи в среднюю большую (бывшую царскую) и оттуда уже досматривало оперу. Публика, как только увидела, начала аплодировать, и аплодисмент продолжался во всё время музыкального антракта перед эпилогом. Потом с поднятием занавеса, а главное, к концу, к моменту появления Минина, Пожарского — верхами. Это всё усиливалось и, наконец, превратилось в грандиозные овации, причём Правительство аплодировало сцене, сцена — по адресу Правительства, а публика — и туда, и сюда» [165].