Мирович

Так Мирович пролежал с пять минут, не шелохнувшись, бледный, как покойник. Только его губы слегка вздрагивали и по лицу пробегала судорога улыбки.

«И что он, пропащий, затеял? — не спуская с него глаз, мысленно допытывал себя Ушаков. — Что как убил кого-нибудь или решился ограбить?»

— Я решился, — вдруг начал, не двигаясь и не открывая глаз, Мирович, — я решился… голова с плеч! а вот что… И коли ты, слушай, выдашь или донесёшь, — всё узнаю, выслежу и порешу тебя, как собаку…

С этими словами Мирович встал, подошёл вплоть к Ушакову и схватил его за грудь.

— Что ты, сумасшедший, что ты? — спросил тот, отталкивая его.

— Не мешай, молчи и помни слово, — сказал, выпуская его, Мирович, — на этот раз согласен… изволь, живи…

Руки и губы Мировича тряслись.

— Изменником, доносчиком я сроду не бывал! — обидчиво произнёс, оправляясь, Ушаков. — И ты мне, слышишь, говорить этого не смей…

— Ну да ладно уж! — грубо ответил Мирович. — Где уж тут спорить, считаться?.. Так не выдашь?

— Можешь быть уверен… честью клянусь…

Луч восторженной, беспредельной радости опять осветил лицо Мировича при этом ответе Ушакова.

«Ведь мил, не правда ли, мил? — рассуждал он, с внутренней издёвкой вглядываясь в озадаченного приятеля. — Порох! чуть попрекнул, так и вспыхнул! А как я говорил? Что за штиль! Кратко и ясно!.. Вперёд нас, в застрельщики, в парламентёры!.. Ему, скоробрехе, болтуну, это не к масти…»

— Еду в Шлиссельбург, — начал опять тихо, как сквозь сон, и почти не владея собою, Мирович. — Добьюсь, не в очередь, в крепость на караул. А ты, Аполлон, приказываю тебе, — я старый воробей, вот как всё придумал! — достань штабс-офицерский мундир, припаси катер или шлюпку, оденься и, с флагом, под именем ордонанса её величества — ну, Сухметьева, что ли, или подполковника Арсеньева — явишься ко мне в крепость, будто к незнакомому, на гауптвахту, и предъявишь заранее нами составленные бумаги…

Проговорив это, Мирович опять присел на постели, и ему показалось, что то, что он сказал и на что, очевидно, окончательно решился, было уже давно и случалось где-то с другим, — и он теперь соображал, когда же это и где случилось? «Какой приятный, крепкий рот у этого дуралея Ушакова! — вдруг почему-то подумал он. — И глаза у него такие добрые, ожидающие от меня чего-то, с такою светлою, детскою верой; и бородавочка слева у него, над верхней губой… И как я её прежде не заметил? И… что ещё странно, он, бедняк, так продулся с купцами, голодает и стал донельзя смешон, будто выкунел, ну, точно весною заяц-русак…»

— Какие же бумаги? — спросил Ушаков, стараясь всё добросовестно запомнить.

— Бумаги? Ну их, одна помеха! — опять раздражительно сказал Мирович. — А впрочем, это по части канцелярской, и ты мастер… Составим манифест сената к принцу Иоанну и другой, именной, якобы от государыни, указ — взять коменданта под арест, заковать его в кандалы и, вместе с принцем, доставить без замедления в сенат.

— Так, так! это ловко придумано! — сказал Ушаков, начиная понимать, в чём дело. — Ну, а дальше?

— Дальше? — как бы очнулся и пересел с кровати на стул Мирович. — Не хочу, чтоб это только слова… Довольно слов!.. Нас зовут вон болтунами, философами, не хватит, мол, духа… Надо поэтому браться за дело… Сомкнёмся, вместе станем сильней!

Он снова прошёлся по комнате, взглянул в раскрытое окно. За окном стояла тощая; запылённая от уличной езды, чуть распустившаяся рябина. В её ветках, будто видя внизу нечто страшное, роковое, трепыхался и беспокойно взлетывал жалкий, с тревожно распростёртыми крыльями, воробей. Солнце било в окно косыми, ярко назойливыми лучами. В воздухе стояла нестерпимая жара и духота. «Кошка к его гнезду, — подумал Мирович о воробье, — да пусть гибнут глупые, никому не нужные птицы! Не ахти кому нужны! — а тут вон другой глупый воробей…» — прибавил он. С этими мыслями Мирович понурился и, как больной, как чахоточный, опёршись в колени, в силу переводил дыхание.

— Приказываю дальше, — проговорил он негромко, — чтоб была крепостная шлюпка и барабанщик для битья тревоги; не забудь, это первое, что нужно, первое… Больше, пожалуй, ничего… Всё от собственного мужества и смелости! Возьмём и доставим принца прямо в артиллерийский лагерь, на Выборгскую сторону, а не то к артиллерийскому пикету, у моста на Литейной… Офицеры того корпуса ведь лучшие… Правда, лучшие? Других сообщников не надо. Совершим всё вдвоём…

— Разумеется, не боги же лепят горшки, — самодовольно сказал Ушаков и смолк, видя, как сдвинулись брови Мировича и как снова повёл глазами при этой неуместной его развязности.

— Барабанщик ударит тревогу, — строго продолжал, точно отдавая приказ целой армии, Мирович, — солдатство и народ соберётся… Вот ваш природный российский государь, Иоанн Третий Антонович! — скажу я. — Тот, коему все, в его детстве, присягали. Не так ли? Я прочту составленный нами к народу манифест и останусь охранять особу принца. Ты же, с офицерством, отправишься отбирать присягу от сената, синода, коллегий и от всей резиденции.

— А государыня? — спросил Ушаков.