Мирович

Ломоносов кивнул дочери, чтоб ушла.

— Слушай, молодой человек, и суди! — начал он, помолчав. — О тебе много наслышался от своего старого друга; да и приехал ты из такой дализны… Взвесь, оцени на свежую голову неудобства наших тёмных, бурливых дней и скажи, по сердцу, своё мнение. Чай, знаешь дела-то великого Петра… Что в Риме в двести лет, от первой Пунической войны до Августа, все эти Сципионы, да Суллы, да Катоны сделали, то он в свою токмо жизнь, он один в России совершил. Первые преемники были куда не по нём! Хоть бы двор при царице Анне Ивановне… — как бы тебе выразиться — был на фасон немецкого плохонького владетельного дворика. Но и тогда русские лучшие люди всюду, в глубине-то страны, ещё по-русски жили и говорили. Царица в оперу в спальном шлафроке ездила, Бироновых детей нянчила, курляндским конюхам да ловчим всё правление в опеку отдала. Да ведь эти-то Бироны, Остерманы и Минихи, они всё-таки были подданные русские, во имя России действовали. И повального, брат, онемечения ещё у нас в те поры не было… Правительница Анна Леопольдовна — слыхал ли ты про неё и про её тяжкую судьбу?

— Мало слышал… в школе и на службе-с было не до того… кое-что говорили…

— Ну, так скажу в краткости и о ней… Она драмы Аддисона, «Заиру» Вольтера любила декламировать[32] и по три дня, простонравная беспечница, не чесалась… При ней зато немцы немцев ели, и нам от того было не без приятства и пользы… А покойная государыня, божество моё, Лисавет Петровна? Ох! что греха таить! При ней — не на твоей, разумеется, памяти — всё у нас иноземным, французским стало — обычаи, нравы, моды и язык… Но всё же, голубчик ты мой, хохлик, — лучшие русские люди, лучшие умы и сердца её окружали… Умела она их выбирать и ценить… И я, российский природный поэт и вития, я — Ломоносов — недаром, слышь — ты, по сердцу, от души её воспевал…

— Помню ваши стихи, — с чувством перебил Мирович:

Царей и царств земных отрада

[33]…

и другие о ней же:

Владеешь нами двадцать лет…

— Она смертную казнь отменила в России! — продолжал Ломоносов. — В Москве, по моей мысли, открыла университет[34]; на родине твоей, на Украине, в Батурине, тоже, в сходствие моего прожекта, открыла бы, если б не померла, — и свято чтила, лебедь моя белая, дела своего родителя, великого и единого в мире моего героя, Петра…

— Однако, — заметил, подумав, Мирович, — то были женщины: Екатерина, две Анны, Елисавета, и почти подряд… Бабье царство — говорили в народе. Войску надоело быть под женскою управой… Теперь у нас на троне монарх, и снова Пётр…

— Пётр, да не Первый! — сказал Ломоносов. — Не было и не будет такого другого. По примеру деда-то великого думает он управлять? Далеко, друг любезный! Дудки! Я сам надеялся… Оно, конечно… и Пётр Второй, мальчоночек, в сенате торжественно обещал подобно Веспасьяну править, никого не печалить… А что содеялось потом? Я неотёсан, я груб, и меня, дикого помора, сударь, — за непорядочные поступки и озорничество с седою обезьяной Винцгеймом, Таубертом и с другими академическими нашими колбасниками — под арестом при полиции держали. Но, ездив ещё с отцом на рыбачьем карбасе, по северному ледяному морю, я привык бороться с злыми стихиями… Великая и грозная, сударь, природа студёного надполярного океана воспитала меня… Я просто совестен, брат, но не податлив… И ничем ты не купишь недовольства и угрюмства обиженной и бунтующей моей души… Скажу тебе, юноша, правду… У нас теперь нашествие не русских немцев, а немецких, самых сугубых и лютых… И ныне, братец, — прибавил вполголоса Ломоносов, склонясь к Мировичу, — коли не найдётся у нас гения, чтоб нами побитого лукавца Фридриха водрузить в прежних умеренных пределах, то всю инфлюэнцию[35] нашу на европейские дела у нас исторгнут. И будет наш великий канцлер, а мой давний благоприятель, Воронцов, министром — токмо не своего монарха, а того же, через нас вновь оживающего, Фридриха. Шутка ли, в военной коллегии, в конференции, где Шереметевых, Апраксиных, Бестужевых витают имена, ныне компасом всех дел являются только что прибывший из Берлина Фридрихов посланник Гольц и дядюшка государев, командир его голштинцев, принц Жорж.

— А что слышно о государевой супруге, о Екатерине Алексеевне? — спросил Мирович.