Мировой кризис. Восток и запад в новом веке

Впрочем, действительная социотехническая позиция в отличие от идеологически провозглашаемого субъекта и тогда (от английской революции до американской и французской), и сейчас (от 1968 года в Париже до «арабской весны» и Украины-2014) еще не может владеть и управлять непосредственно хаосом. Действительная социотехническая позиция, по меткому выражению Г. Щедровицкого, всегда имеет «паразитический» характер, ей нужен «организм-хозяин», который будет ею «болеть».

Таким образом, вопреки последовательному революционизму и государство, и общество не сходят с арены истории, их приходится модернизировать и приспосабливать к перманентному кризисному существованию, хотя бы и в интересах самого же социотехнического субъекта.

С другой стороны, в полном соответствии с принципами научного эксперимента подчинение социальной материи научному знанию обеспечивается уничтожением «лишней» ее составляющей, созданием «социального вакуума». Научный объект всегда подгоняется под теоретическую конструкцию, допрос природы в науке проводится по правилам инквизиционного допроса. При этом субъект научной сверхвласти может ликвидировать неугодный социальный класс (конкурентный субъект), коренное население территории или целые государства. Суть тут одна.

Требование ликвидировать частную собственность, выдвинутое Марксом, было методологически наивным, природа современного Марксу капитала заслонила суть происходящего с властью. Владение, собственность – всего лишь производная от власти как первичной реальности в стереотипных ситуациях экономических взаимодействий. Можно сколько угодно устранять собственность, но власть воспроизведет ее как свой институт, как машину стандартного применения власти через инстанцию властвующего собственника. Правовая теория собственности как господства над вещами всегда была нелепостью, ведь господство происходит между людьми, это люди господствуют друг над другом, первая вещь собственности – это раб.

Господство, даваемое научным знанием о социальной реальности, может принадлежать только тому, кто способен обладать таким знанием во всей деятельностной полноте его применения, а не только в виде теоретического шифра, да еще с заведомо введенными в этот шифр искажениями, защищающими содержание знания от «непосвященных».

То есть такое знание может принадлежать только тому, кто это знание может сам открыть, освоить и использовать. Речь не идет, разумеется, о социологии как дисциплине. Ее появление уже есть рефлексия, фиксация и оформление самого факта существования и функционирования такого научного по происхождению социального знания в социуме. Такая способность – деятельностная и историческая – не принадлежит исключительно олигархиям от флорентийской до англосаксонской. Но эти олигархии сделают все, чтобы ограничить доступ к действительности такого знания, применяемые ими меры будут носить (и носят) системный характер.

В СССР была построена социотехническая позиция научного типа, освобожденная от частного олигархического носителя. Капитал, разумеется, никуда не делся, но он был полностью огосударствлен (в чем СССР упрекали троцкисты – см. например, Т. Клифф «Госкапитализм в России»). Однако вместе с научно обоснованной позицией социотехники сверхвласть СССР получила и родовую травму социотехники, основанной на науке, – светскую веру человекобожия, неустранимые семена кризиса революционного мышления, всегда опровергающего не столько сам социальный порядок, сколько его религиозную охрану.

Откуда эта потребность в вере, если наука «все может»? Почему Робеспьер успел прийти к пониманию необходимости Верховного Существа и его культа в историческое мгновение между тем, когда казнил он и когда казнили уже его?

За первую половину XIX века этот культ уже соорудили, а к концу XX века он приобрел развитую форму двух сиамских близнецов – коммунизма и неолиберального демократизма, дерущихся за общую часть своего единого организма. Сугубая частичность, относительность и принципиальная опровергаемость научного знания стала общим местом в методологии и философии науки последней четверти XX века.

Этот вывод сделан и на Западе, и у нас – исторически синхронно и независимо друг от друга. В конечном счете философия науки вынуждена вернуться к вопросу об ученом незнании, знании о незнании, поставленном основателем научного мышления Николаем Кузанским.