Мирской учет

— И не убивайся до время, коли совесть чиста!.. Николай Семенович пристально посмотрел на него, и на губах его мелькнула неуловимая улыбка.

— И в самом деле, ты вправду говоришь, — снова начал он после минутной паузы, — и то, не с чего убиваться-то! Бедко[2] только, говорю, что за мою-то добродетель экая отплата! Спроси-ко теперь по волости, кто бедность-то в нуже выручал — я! У иного бы за подушную-то последнюю лошадь аль корову со двора свели, а свел ли у кого я? Никто не скажет! Бывало, последние свои деньги внесешь, только б не зорить! И теперича за кого кровь-то свою сочил — на тебя же орут, за добро-то мое! Разве это не бедко, Орефьич?

— Бедко-то бедко… да чего ж делать, стерпи!..

— Не легко терпеть-то оно! Не мои бы годы, а инда слеза бьет!

— Увидят, неправду несут, и образумятся, им же стыдней!..

— Рад вот я, что ты в учетчики-то попал. Ты не то что другие, ты обсудишь! Теперя, к слову сказать, и в самом деле, коли где недочет — ведь грамотное дело-то, каждую-то копейку в памяти не удержишь! Посуди ты, чем я-то повинен! Я и сам человек подначальный был! Голова что прикажет, бывало, то и делал, ты и спрашивай с головы! А поют, вишь, что голова-то знал пролежни на боках растить, а волостью-то ты, говорят, заправлял, порядки-то всякие вел!

— Оно и вправду ведь, Николай Семеныч, чего ж таиться-то? — спросил его Максим Арефьич после короткого раздумья.

— Не отопрусь! Да ведь я про то говорю, что если б и ты был вподначале у кого и сказали бы тебе: энто ты вот так сделай, а энто этак, кто ж должон, по-твоему, в ответе быть, рассуди!..

— По-моему-то? не прогневи, на мой бы ум тот, кто делал…

— А с какого ж бы резонту?

— Коли неправду какую тебе наказывают — отшатнись, на мой ум, не примай и греха на душу!

— А опосля б того за непокорство к суду иди?

— Иди!.. Коли ты с чистой совестью, нигде не пропадешь, а все твоя правда сыщется, свечой загорит!

— Вон оно как по-твоему-то! Ну, а как теперича ты вот это дело рассудишь? Скажу, не таясь, есть у нас недочет. Еще донского году как-то исправник наказал справить дорогу в Co…но, Акинф-то Васильич сгоряча тогда и оповестил их: ваш, говорит, участок [3], правьте!.. Ну, Со…цы-то и приговорили в то время наймом выправить и деньги собрали, и приговор на это есть! Ладно! Храню эти деньги, при общей поправке, думаю, приложу и их: заодно уж труситься-то! Только и придись нам вносить подать, а мы в те поры, на грех, много не добрали. Акинф-то Васильич и говорит— "Взропчет начальство, что мало собрали, прилож-ко, говорит, к ней и энти деньги, все, говорит, повидней будет, опосля, говорит, как ни есть обвернемся!" Я и приложи по его-то слову, а он теперь в отпор: "Каки, говорит, таки деньги, я и не помню!" Ну, кто ж повинен-то, что такая совесть у человека, а?.. — Ты!..

— Все я… Ах, путай те грех!

— Ты! — снова повторил Максим Арефьич, — и солнца бы чище у человека совесть была, а все этих делов глаз на глаз не делай, неровен случай!

— Что ж, за все свидетелев, что ль?

— Очищать себя греха нет, Николай Семеныч… особливо в крестьянской копейке! Крестьянская-то копейка — та же кровь!

— Ах! тогда бы вот экую-то науку, а теперь уж поздно!..

— Поздно, Николай Семеныч, поздно!.. Мал бы на што ты стал собирать с мира деньги, а голова бы тебе насказал, туды их приложь, да в ино место прикинь, а ты бы и клади, да прикладывай! На что ж ты после этого хозяином-то по волости был выбран? Дело-то головы порядок блюсти, а твое — счет охранять, что свою душу, мирскую-то копейку!

— А-а-ах! грех! накупаешься, никак, за чужие-то грехи… накупаешься!

— Глубокой колодец, мирская-то казна, Николай Семеныч; не ты один в нем выкупался, все дочиста моются, черпают да попивают из него — только не уставай мужик подливать!..

— Мне-то бы к чему этакие-то слова? — спросил весь вспыхнувший Николай Семенович.

— Спроста… к слову подошло!

— Мир-то говорит, что твое-то слово, как ни жуй, а все не проглотишь! не из тех ты, что спроста-то звонят!..

— Все мы одного куста ветки, под одним дождем и зноем живем!

Николай Семенович замолчал и обвел глазами вокруг чисто выбеленных стен, украшенных лубочными гравюрами. — Так как ты мне посоветуешь? — снова обратился он к Максиму Арефьичу.

— Стар я, мне ли советы давать! — отрывисто ответил Максим голосом, в котором послышалось раздражение.

— У старого-то и спрашивать. Старый-то ум ядреный, что вековая сосна! — заигрывающим голосом продолжал Николай Семенович.

— А сосняк-то ноне… ска-азал бы я тебе…

— Что ж?

— Смолчу!

— По душе коли, говори. Я люблю, когда по-душевному-то!..

— Любишь, так таить не буду. Сосняк-то ноне, говорю, скороспелка пошел! Стары-то сосны сперва в землю глубже корни пустят, да опосля уж вверх и тянутся — ну, и крепки были! А нонешний-то…

— И вправду сосняк ноне пошел не старому чета, попроще ровно и иглой-то помягше, зря не колет! Это вот ину пору пораздумаешься, ты к иному с добром, а тебе все на зло, все-то на зло! Есть вот… у меня, как бы сказать, конек, мне-то бы совсем он не ко двору, а подари бы я тебе, ну, чего б ты подумал про меня! И-и невесть бы что, поди, — ей-богу!