Горечь поражения подступила к горлу Свободы, как тошнота. Он снова и снова повторял про себя литанию в адрес злобного Бога, который устроил все именно так, а не иначе.
— Пожалуйста, ну пожалуйста! Я раскаиваюсь, что убежал. Я больше так не буду. Где мой папа? — хрипучим шепотом взмолился Дэнни, скорчившись на краю гнезда. Ветер ерошил ему волосы и развевал лохмотья рубашки, словно флаги.
Сквозь гул под черепом Свобода услыхал внизу какое-то царапанье. И голос Коффина, зовущий: «Дэнни, Дэнни!» — а ему чудилось другое имя: «Авессалом!»[10]
Коффин не может сюда забраться, у него не хватит сил. Дэнни не может спуститься. Он, Свобода, не может карабкаться дальше. Только меч-птица не ограничена в движениях. Нетерпеливая, она приближалась к скале по плавной спирали: вот уже видны ее сизые перья и клюв, слышен свист рассекаемого крыльями воздуха. Даже завывание ветра не заглушало этот свист.Ян понял, что надо делать. Возможно, существовал какой-то лучший выход, но затуманенный мозг не в силах был его придумать. Теперь, когда Свобода выключил фонарь, мальчик превратился в черный горбик на верхушке черной горы. Пальцы Свободы сомкнулись на оружии, возвращенном Коффином. Пистолет показался тяжелым, хотя он даже не вытащил его из кобуры. Один выстрел, милосердная пуля, посланная в этот горбик, — и все. Конец поискам. И можно будет спуститься вниз по веревке. Земля внизу совсем почернела.
— Дэнни! — снова позвал Коффин. Камни у подножия с треском осыпались у него под ногами. — Ян, что мы можем сделать?
Свобода снял пистолет с предохранителя, так и не вытащив пока оружие из кобуры. Запрокинул голову, подставил ее ветру в надежде, что тот выдует из головы дурман, но ветер лишь с издевкой запорошил ему пылью глаза. Меч-птица продолжала снижаться. Один раз она крикнула — трубный глас ее эхом отдался от гор, сокрытых ночною мглой. Огромные крылья все еще парили высоко над каньоном, на них по-прежнему сияли последние отблески заката.
И вдруг Свободу осенило.
Он стоял, не шевелясь, на ветру и во мраке, обмозговывая идею. Мысль была тяжелой, как жернов. Ян ворочал ее и ворочал, пока грохот в голове не превратился в ветер и хлопанье крыльев, пока не потекли по глазам соленые струи со лба. Собственный голос показался ему чьим-то шепотом, исходящим извне, перекрывающим скрежет жерновов:
— Дэнни! Дэнни, ты меня слышишь? Ты не спишь? Я вытащу тебя отсюда.
Луч фонарика выхватил из темноты маленькое измученное лицо. Дэнни, преодолевая полуобморочную слабость и отчаяние, пролепетал:
— Конечно.
И потом более отчетливо:
— Вот здорово! Что я должен делать, сэр?
— Слушай. Вы оба слушайте. Дэнни, ты должен быть храбрым. До сих пор ты был очень храбрым. Поднатужься в последний разок, как в спорте, ладно? Притворись мертвым. Ты меня понял? Притворись мертвым, пусть меч-птица сядет рядом с тобой. И тогда хватай ее за лапы. Хватай изо всех сил и не выпускай. Ты понял меня, Дэнни? Сможешь ты это сделать?
Жернова со стоном раскололись на куски. Мальчик вроде что-то ответил, но Свобода не был в этом уверен. Он даже не был уверен, что Коффин понял его план. Он выключил фонарик, прижался к скале и замер.
Птица спустилась совсем низко, и закатные отсветы уже не сверкали на ее оперении. Теперь она была такой же черной на фоне фиолетового неба, как и вершина скалы. Свобода вытащил пистолет. Тени скрывали его от птичьих глаз. Ян и сам не мог разглядеть зажатое в руке оружие.