Миры Роберта Чамберса

Перелешин растеряно заозирался. Пешеходная дорожка полого уходила вверх, мимо закрытых заведений у подножья кривых пятиэтажных муравейников. Замкнутые двери, замкнутые ставни. Провода, протянутые между зданий.

В мусорном баке зашуршало. Запах мочи и гниющих овощей ударил в ноздри. С края контейнера кровавой соплёй свисал женский парик. Красный скальп, а под ним что — то копошилось в картофельных очистках.

Перелешин посмотрел на согнутую, закупоренную фольгой бутылку, валяющуюся в углу, на шприцы, скопившиеся возле бака, впился глазами в погашенные неоновые вывески. Ноги в колготках, пронзённое сердце, гендерные символы Венеры и Марса, схематический пенис.

Желудок наполнился желчью. Рот пересох.

Улица красных фонарей — вот куда привела его афиша. Либо театр соседствовал с секс — шопами и борделями, либо «Хала» была борделем. И в бордель позвала его дочь.

А может, началось всё за шесть месяцев до Каркозы?

Конец сентября. Летняя жара спадает. Над долиной Звулон ни облачка. Небо голубое, без края, без бомб.

Перелешины возвращаются в Кирьят — Ата из Хайфы. Суббота — «родительский день», они ели в ресторане, пили арбузную «Фанту» в Бахайских садах и много смеялись. Соня ведёт автомобиль, подвозит домой своего «старика». Она красивая, длинноногая, худющая. Щемяще похожая на мать в профиль.

Перелешин думает: странная штука — мозг. Воспоминания о Вике как — то съёживаются, стискиваются, будто супруги прожили вместе два — три года, но никак не десять лет. Мёртвые отступают в тень. О двух годах на сцене он помнит больше, чем о супружестве.

В этот погожий день ему не до смерти.

— А парни? — спрашивает он.

— Какие парни?

— Мальчики, бойфренды, подростковая влюблённость.

— Кажется, я прозевала этот этап.

Личная жизнь дочери — та, что ему доверена — это лопоухий Гаэль, увивавшийся за Соней в старших классах. На выпускном, перебрав с коктейлями, Соня облевала ухажёра. Дочь повторяет: нет времени бегать на свидания. Перелешин задаётся вопросом, не связано ли отсутствие постоянного партнёра у дочери с пережитой травмой. Он мало смыслит в психологии. Всуе он думает, не лесбиянка ли его дочь, но даже если так, думает он, это не станет проблемой.

— И вообще, — Соня выруливает к синагоге, — ты старше, ты первый должен жениться.

— Кому нужна такая развалина! — хохочет Перелешин.

— Брось, па, ты красавчик. Вылитый Вэл Килмер.

— Твоему поколению не положено знать Вэла Килмера. Кинофрики умирают в одиночестве.

— А кто заставлял меня смотреть старые фильмы?

— Каюсь!

— Напомни, как зовут твою коллегу?

— Которую?

— Дамочку, она подкармливала тебя бобеле.

— А, усатая!

— И кто из нас переборчивый?

— Её зовут Лея. Лея Пукман, как тебе?

— Принцесса Пукман?

Смеясь, они въезжают на засаженную кипарисами улочку.

— А что там? — спрашивает Соня, паркуясь. У гаража напротив идёт бойкая торговля. Соседи перебирают лежащие в коробках и прямо на тротуаре вещи. За покупателями наблюдает Мехьяр. Толстяку — марокканцу принадлежат несколько домов в округе. Включая дом под зелёной крышей, который до недавних пор арендовал букинист.

— Ты помнишь Серёгу?

— Не очень.

— Он жил вон там.

— А, такой низкорослый гопник?

— Гопник скупал раритетные книги и знал всё о прижизненных изданиях Достоевского.

— Никогда бы не сказала.

— Он повесился.

— Ого!

— Пил, как чёрт. — Перелешин вспоминает собственные запои и Викины слёзы. — Книги на бутылку менял. А теперь его архив унаследовал арендодатель. И устроил гаражную распродажу.

— Пойдём приценимся?

— Пойдём.

Отец и дочь протискиваются к стихийному рынку. На покрывале — добрая сотня книг, на траве — книжные башенки. Перелешин не сомневается: ушлый Мехьяр приглашал оценщиков и самые ценные экземпляры припас для eBay.

Старушка торгуется за иллюстрированный сонник девятнадцатого века. Глядя на энциклопедии, словари, поэтические сборники, Перелешин думает о предметах, остающихся после нас. О человеке, чьи сокровища выброшены у гаража и проданы за бесценок.

«Царствие небесное», — говорят русские, но какое царство уготовано горькому пьянице Серёге? На небесах, где только и делают, что бомбы.

Мехьяр суёт в карман скомканные шекели, помогает грузить на тележку килограммы ЖЗЛ. Соня склоняется и подбирает книгу в жёлтой обложке. На обложке нет ни названия, ни имени автора. Позже Перелешин задастся вопросом, что привлекло дочь в этом неброском томике. И не могла ли книга позвать её, поманить.

Тёплый ветерок налетает с пылью, взъерошивает волосы, шерстит страницы низвергнутых к ногам стихов. Соня открывает безликую книгу, глаза её на миг расширяются, а мышцы расслабляются. Заинтригованный реакцией дочери, Перелешин подходит и смотрит через плечо. Судя по расположению строк, жёлтая обложка скрывает пьесу.

— Что это? — спрашивает он, вчитываясь в заглавие. — Паннеау жауне?

Соня не улыбается, как обычно, когда он коверкает французские слова.

— Панно жон, — говорит она отстранённо. — Жёлтый знак.