Миры Урсулы Ле Гуин. Том 7

Один из них выглядит так, словно его переехало колесо, свежий срез поперек, но кто это сделал? И, главное, зачем? Ведь этот куст ни для чего не пригоден, да и горка эта ни у кого на пути не стоит. Концы более тонких веточек кажутся то ли сломанными, то ли объеденными кем-то. Может, это горные козы общипывали молодые побеги и почки? Маленькие, с серой корой веточки и побеги тянутся во все стороны как придется, многие из них высохли и поросли мхом; живые и мертвые, они переплетаются, душат друг друга. В них застряли сосновые иглы, паутина, сухие листья. Полнейший беспорядок! Все замусорено до предела. У этого дерева просто никакой формы нет! Ветки, правда, по большей части растут из одного и того же места, однако не все; здесь нет ни центра, ни какой-либо симметрии. Многие побеги торчат из земли на некотором расстоянии от основного деревца, кое-где на них даже есть листья — вот типичное проявление характера данного растения! Сами же листья пытаются соблюдать какой-то порядок и подчиняться неким законам, бедняжки. Все они разных размеров: от четверти дюйма в длину до целого дюйма, но каждый лист в достаточной мере похож на остальные, то есть на то, что можно было бы назвать «идеальным листом вечнозеленого дуба»: пыльный, неяркого темно-зеленого оттенка, со слегка изогнутой поверхностью, которая как бы чуть вспухает между прожилками, разбегающимися в обе стороны от черешка; краешек листа неровный, зазубренный, с крохотной колючкой на конце каждого выступа. Эти листочки растут на разном расстоянии друг от друга, но по обе стороны своей веточки до самого ее конца, где неожиданно образуют пучок, этакую неряшливую и весьма жидкую розетку. Под слоем мертвых листьев, его собственных и чужих, подо мхом, под камнями, под рыхлой землей и всяким мусором у этого кустика, должно быть, есть более или менее сходная с ним по форме система корней, уходящих довольно глубоко, возможно, они значительно длиннее, чем возвышающийся над поверхностью земли стволик, потому что если сейчас, в феврале, здесь достаточно влажно, то летом на вершине этого холма земля будет твердой как камень. Вокруг не видно ни одного желудя от прошлого урожая — если, конечно, этот дубок уже достаточно взрослый, чтобы давать желуди. Скорее всего да. А впрочем, ему может быть и два года, и двадцать, кто его знает? Это, конечно, дуб, но только дуб-кустарник, дуб-лилипут, с которым не очень-то считаются, и тут по крайней мере еще сотня точно таких же — возле той скалы, на которой я сижу, и еще сотни и тысячи и сотни тысяч на вершине этого холма, и на вершине следующего. Вот только сосчитала я их неправильно. Ошиблась. Карликовые дубки вообще не считают. Если их можно сосчитать, значит, что-то не так. Можно, конечно (если ты ботаник), сосчитать, сколько растений на ста квадратных ярдах, а потом умножить и, таким образом, довольно точно прикинуть их общее количество, довольно правильно угадать. Но сосчитать дубки, растущие на вершине этого холма, невозможно, не говоря уж о прочих кустарниках или о дикой сирени, которую я даже не принимаю в расчет. Все они сплетены стволами и побегами, и все они лишь компоненты того, что называется «чапараль». Эти заросли похожи на атомы и их элементы: они не поддаются законам и определениям. Они неисчислимы. Среди них не случайно, но изначально и вечно царит хаос. Этот кустарник не красив, и даже если бы я до одури накурилась гашиша, он не показался бы мне чем-то мистическим, однако он и тошноты своим видом не вызывает; если какому-нибудь философу он активно не нравится, то это его проблемы, которые не имеют ничего общего с вечнозеленым дубком. Чапараль не имеет к нам, людям, ни малейшего отношения. Эти заросли порождены дикой природой и ею являются. Отношение к ним разумного и цивилизованного человека очень неопределенно, исполнено случайных эмоций и риска. Никаких отступлений в сторону наше мышление не допускает. Все аналогии имеют одно направление: к нашей действительности. На одной из ветвей этого дубка отвратительная маленькая опухоль. Новые листья, зелень этого года, такие крупные и симметричные по сравнению со старыми, что я сперва принимаю их за листья совсем другого растения — дикой розы, растущей как бы внутри дубка, — но в летний зной, без сомнения, эти прекрасные листья свернутся и деформируются, как и все остальные. Аналогии напрашиваются сами собой: скромный вечнозеленый дубок можно, конечно, превратить в тему для проповеди, но с тем же успехом его можно превратить и в дрова. Прочитать как проповедь или сжечь. Sermo, «я читаю»; я читаю: «карликовый дуб». Но я не делаю ни того ни другого, и дубок здесь не для того, чтобы его превращали в тему для проповеди или сжигали. Он отбрасывает тень на страницу моей записной книжки под неярким февральским солнцем в три-тридцать пополудни, в Северной Калифорнии. Когда я закрываю книжку и ухожу, тень со страницы исчезает, хотя я обвела ее карандашом; вот карандашная линия только там и остается. А сама тень после моего ухода будет падать уже на густой слой опавших листьев или на тот поросший мхом камень, на котором я сейчас сижу, и тень эта будет послушно передвигаться, выказывая глубочайшее уважение закону, согласно которому вертится сама Земля. Мысленно легко можно себе это представить: тень от нескольких листьев, падающая на землю в диком краю; разум — удивительная вещь. Но как быть со всеми остальными тенями ото всех остальных листьев на всех остальных ветках всех остальных карликовых дубков, растущих на всех остальных холмах дикого края? Если вы способны и их тоже вообразить себе хоть на мгновенье, то что вам это даст? О, бесконечно много!