Мишель

«У него грустное лицо и поразительные религиозные стихи, — говорила потом Россет, — даже странно, что он ведет такую рассеянную жизнь… Одно с другим не вяжется. Впрочем, люди вообще странны. Отчего так привлекает их все, что влечет к краю пропасти? Верно подметил Пушкин: есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…»

Неявным, почти неуловимым для человека (пусть даже и аналитического склада!) способом болотный город Петербург творил свое обычное Алхимическое Делание, сплавляя обоих внуков Арсеньевой в единого Синтетического Внука, двуединую фигуру Андрогина, сросшуюся бедрами и боком: слева — красную, справа — черную. Сочинительствуя или пьянствуя, наращивая вокруг себя легенды, точно чешуйчатый панцирь, для защиты от врагов, несомненно, существующих, — они все тесней сливались в общий образ, и не было им уже спасения от этой неразрывности. Драконья чешуя не помогала, не укрывала; она могла лишь ослепить мгновенным блеском и сбить с толку случайного свидетеля; но внимательному наблюдателю она была бы нипочем — слава Богу, не много у нас внимательных наблюдателей!

* * *

— …Она, разумеется, нам отворила, — захлебываясь, рассказывал брату Юра (рубаха нечиста и расстегнута до пупа, под ногтями грязь, улыбка до ушей — обаятельна и неотразима, и усы топорщатся почти непристойным образом). — Мы с Монго входим. У ней фигурка, на мой вкус, плосковата: как доска — здесь широко, а здесь прижато, но если корсетом взбить, то очень прилично… «Ах, Катерина Егоровна, быстро вы забыли своего верного поклонника!» — и прочие глупости…

— Это кто говорит? — спросил Мишель рассеянно.

Юра рассердился.

— Да ты не слушаешь!

— Внимательно слушаю… Одного не понимаю: охота тебе участвовать в чужом приключении. Если бы эта Катерина Егоровна тебе давала, тогда все было бы по делу и правильно, — а то ведь она давала твоему Монго!

— Она танцорка, звезда кордебалета. Мало ты в театр ходишь. Ходил бы чаще — знал бы.

— Потому что смотреть не на что.

— Как — не на что? Третьего дня из ложи запустили в примадонну браслетиком с алмазами, но промахнулись и попали по плечу ее подруге — синяк по всей руке, скандал, купчика в театр велено больше не пускать… А подруга, в возмещение ущерба, браслетик-то прибрала себе — шуму, говорят, было между танцорками! Вот бы поглядеть, как дрались!

— А точно выявили, кто бросил?

— Да точно, точно… Говорю тебе, купчик откуда-то из Рязани…

— Вот где надобно жить — в Рязани. Там самые богатые люди.

— Ты, Мишель, невозможный человек. Слушай дальше про Катерину Егоровну и Монго. Сперва она его выбрала, что не удивительно — он такой красавец и очень любезный. Но спустя десять дней все переменилось — приехал этот господин Моисеев из Казани…

— Из Казани или из Рязани?

— Моисеев — из Казани. Не перебивай же! Словом, он забрал нашу Катерину…

— Вашу? Так она вас обоих привечала?

— Не перебивай! — Юра покраснел и беспокойно повел вокруг себя глазами.

Мишель придвинул к нему блюдо:

— Возьми пирожок и переведи дух. Успокойся, Юрка. Я слушаю с полным сочувствием.

Юра проглотил пирожок. Покосился на брата не без подозрения, но Мишель взял другой пирожок с блюда.

— У жующего человека обычно совершенно невинный вид, так что его и заподозрить в чем-либо трудно, — сказал Юрий. — Ты, брат, этим отменно пользуешься.

— Потому что я изучаю человеческую натуру, — пояснил Мишель.

— Натура возобладала, — сказал Юрий, — и мы с Монго решили навестить нашу коварную и продажную прелестницу у нее на даче. Приезжаем — ночью. Она открывать не хотела, но мы подняли ужасный шум и вломились. Меня усадили угощаться, а Монго сразу полез к ней под корсет. Сижу, ем, наблюдаю. Скучно! Но тут, ради разнообразия, подкатывает на тройках сам Моисеев! Мы прыгнули в окно, едва не убились…

— Очень поучительно, — сказал Мишель.

— Это еще не все… Несемся по дороге и видим впереди — великий князь в карете! Ну, думаем, все: сейчас прознает, что мы не в полку, не сносить нам головы! Мы — скакать во всю мочь! Великий князь — за нами!

— Ушли от погони?

— Как видишь… Наутро как ни в чем не бывало в полку… Великий князь в лицо нас не видел, только мундиры приметил, так что беды не было.

— А у актерки?

— Не знаю… Должно быть, ничего.

— Достойная история, — сказал Мишель. — Я, пожалуй, изложу ее красивыми стихами.

— Эй! — засмеялся Юрий. — Не отнимай у меня славы стихотворца.

Мишель посмотрел на брата искоса:

— Это ты о чем?

Юрий пожал плечами, но не ответил. Мишель обнял его на миг и тотчас отпустил.

— Ты бы хоть рубаху переменил — невозможно грязная…

Юрий оглядел себя с недоумением:

— Только два дня ношена. Не понимаю, что тебе не нравится.

— Мне, Юрка, все в тебе нравится.

Мишель пересел к столу, набрал карандашных огрызков и начал быстро писать — прямо на той бумаге, в которую еще недавно были завернуты пирожки, доставленные поутру из кондитерской. Когда карандаш ломался под слишком сильным нажимом, Мишель не чинил его ножичком — ножичек успел куда-то исчезнуть, — а быстро обкусывал сбоку зубами.

Юра жевал и с добродушным любопытством наблюдал за братом.