Мишка на севере [СИ]

— … боялся, что ты уйдешь. Расскажешь всем о моих слезах…

— … а я не ушла. Остановилась, как вкопанная.

— И мы разговорились. Я и не знал, что ты такая…

— Какая?

— Добрая. Веселая. Что с тобой интересно.

— И мы стали друзьями… на целых два месяца.

— Пока меня не высмеяли, и я не испугался.

— Папа, ты испугался?

— Малой был, да глупый! А тут целый класс и против меня одного. Из-за девчонки. Ну я и струсил… избегал ее целый месяц, представляешь. Пока Алинка мне на Рождество варежки не подарила. Пришла вечером под мой дом, красная такая, от мороза ли, от стыда ли, не поймешь. А глазенки-то горят, как звездочки.

Ну всунула она мне те варежки, прошептала, что б не мерз, и убежала…

— Мамин свитер распустила. Все равно дырками пошел, моль местами поела… я крючок нашла, баба Маша показала мне, как правильно, ну и связала, как умела…

— Нормально умела. А я долго на крыльце стоял, смотрел в сторону твоего дома и не знал, что сказать, что сделать.

Стыдно-то как стало! Аж до безумия. До слез. Она для меня варежки связала, а я? А я что сделал? У старшего брата выпросил на Новый Год Алинке конфет, целую пригоршню… принес. Говорю, глаза закрой, руки лодочкой сложи. И высыпал. Та глаза открыла и в истерику, Оль, представляешь? Плачет, а я стою, как дурак, а что делать не знаю.

— Ты конфеты-то принес какие?

— «Мишку на севере». Чем тебе мишка-то не угодил? Я ведь так и не спросил, боялся. Тем более, что Алинка вдруг конфеты из рук выпустила, и мне на шею. Выть! Шепчет гадость какую-то… Не виноватая она, не виноватая. А в чем виноватая, кто ж ее знает.

Я после этого и спрашивать боялся. До сих пор боюсь…

— И правильно делаешь, что боишься, я и сама боюсь… «Мишка на севере» была последней конфетой, какую я дала сестре…

Чай уже остыл. Я взяла с вазочки варение и, надкусив его, погрузилась в воспоминания…

О такой погоде мама говорила «черти женятся». Помню, я в детстве стояла у окна часами, стараясь разглядеть в гонимом ветром снеге очертания черта жениха и чертовки невесты.

Иногда я их видела. Черт-жених щерил черные зубы, а чертовка кокетливо поправляла серый плащ и кидала в окна пригоршни снега.

А я смеялась. Не достать меня чертовке, не прошептать мне на уши недобрые слова, не запорошить снегом…

На улице было не так смешно. Скользко, холодно, и снежинки кололи щеки, лезли под воротник, таяли на ресницах, как слезы.

Снег, везде снег. Идти по нему тяжело, снег набивается в сапоги через вверх, тает, мочит ноги… Лепится к пальто, делает его тяжелым… сбивает дыхание холодным ветром.

С облегчением зашли мы под крышу остановки.

Я стояла спиной к маме и Оле, смотрела на снежные хлопья.

Тут, под крышей, под светом фонарей, снег казался даже красивым.

Кружил, переливался искорками, играл с ветром.

Оля вдруг заплакала, она часто плакала. И я научилась различать ее плач. Научилась понимать, когда ей больно, а когда так… сейчас было «так»… Оля просто хотела кричать, и кричала, требовала сокровище, которое лежало у меня в кармане.

Сокровищем тем была подаренная бабушкой конфета. «Мишка на севере».

— Мама! — орала Оля.

— Дай ей конфету! — приказала уставшая мама.

Мне стало обидно. Стоило Оле чуть покричать, и мама сдавалась, делала все, что хотела сестра и забывала обо мне.

Украдкой смахнула я слезы, сунула руку в теплый карман и достала конфету. Отдала ее Оле. Сестра сразу же перестала плакать, посмотрела на меня хитро, широко улыбнулась и стянула с ручонок пушистые варежки.

Я отвернулась. Оля зашуршала оберткой. А я шагнула в снег.

По щекам катились слезы. В душе клубилась обида. Вокруг плясал снег, ветер срывал куртку, хотелось завыть в полный голос… Унестись вместе со снежинками и никогда, никогда больше их не видеть!

— Алина, вернись! Сейчас же!

И ветер на мгновение стих. Всего на мгновение.

Снежинки мягко опускались на асфальт, тишина била по ушам, а в игре снега я увидела чертовку.

Она не смеялась. Стояла передо мной и тихо плакала льдинками. Льдинки скатывались по белым щекам, падали вниз, оставляли в снегу маленькие впадинки…

— Алина!

Я медленно повернулась.

Визг тормозов. Тень.

Широко распахнутые глаза Оли.

Мама бросилась к сестре. Обеих закрыло что-то черное, металлическое…

Крик Оли. Глухой стук.

— М-а-а-а-а-м-а-а-а-а!

Чужие руки держат крепко, не пускают, прижимают к жесткой, холодной куртке. Пахнет от куртки сладкими духами, кружится голова… Чужой голос тихо шепчет:

— Не смотри туда, только не смотри! Ради Бога, не смотри!

Как я могла не смотреть? Как?

А там, за снежинками — груда металла, перемешанного с поломанными кирпичами. Из-под нее торчит рука Оли. Рядом — полуразвернутая конфета… «Мишка на севере…»

— Страшнее всего был переход из одной жизни в другую… Все в черном, два гроба, плач, и пустота в душе. Удивление. Почему дома так тихо, пусто? Где моя плаксивая сестричка? Ей было всего три года.

— Алина, мне очень жаль, — прошептал Коля.

— Мне тоже жаль, — ответила я. — Но у нас есть своя Оля.

— А у меня есть моя мама, — улыбнулась дочка.