Мисс Кэрью

Сильвермер — очень приятное место в летнее время; и, хотя я всегда нахожу, чем занять свое время и свои мысли, я, безусловно, чувствую себя счастливее летом, чем в любое другое время года. Я гуляю в полях и на берегу реки; я подолгу практикуюсь в пустой церкви, когда мягкий вечерний солнечный свет проникает через эркерное окно и сверкает по всему проходу с колоннами; я работаю в своем саду, который нужно возделывать, и мои маленькие вазы на каминной полке всегда наполнены свежими цветами. Иногда я нахожу, что зимы тянутся очень тоскливо: заметьте, я не жалуюсь. У меня есть мои книги и мой камин, и много, много удобств, за которые я благодарна; и все же долгие, темные вечера иногда кажутся мне тяжелыми, и даже яркий огонь теряет половину своей жизнерадостности, когда приходится сидеть возле него в одиночестве. Из всех дней в году Новый год кажется мне самым одиноким и тоскливым. Находясь в Германии, я привыкла видеть, как весело празднуется этот день, раздавала подарки и добрые пожелания, веселилась на балах и общественных гуляниях, которыми немцы встречают Рождество и Новый год. Неудивительно, что теперь мне грустно, когда весь Сильвермер весел; когда лондонские друзья приезжают, чтобы провести зимние каникулы с нашими горожанами; когда веселые вечеринки проходят ночь за ночью вокруг меня; и я одна не получаю ни любящих улыбок, ни нежных приветствий ни от какого человеческого существа.

Кажется странным, что никто из жителей этого города не заметил меня и не подружился со мной. Священник всегда добр, но его жена слишком высокомерна, чтобы разговаривать со мной; остальные члены нашей маленькой аристократии, семьи адвоката, доктора и сквайра, следуют ее примеру. Я, в свою очередь, слишком горда, чтобы общаться с торговцами; и поэтому у меня нет ни друга, ни знакомого. Я знаю, что я не располагающий к себе человек. У меня нет дара угождать там, где я выбираю. Я молчалива, и далека, и проста; но о! Я знаю, как полно мое сердце любви и милосердия, и как оно жаждет чего-то, на что можно опереться и чем можно дорожить! Но нет никого, кто хотел бы прочесть это сердце, и никого, кого оно могло бы полюбить.

Но так было не всегда.

Это было очень давно. Я провела в Англии около четырех лет и едва ли два года в Сильвермере. Я была тогда совсем молода и не так некрасива, бледна и молчалива, как сейчас. Этот орган тоже не был таким астматичным, как сейчас.

Я впервые увидела его в церкви. Как хорошо я это помню! Это было ближе к осени. Погода стояла восхитительно прекрасная, а дни были такими длинными и спокойными, что жизнь казалась вдвое длиннее обычной. Дневная служба как раз должна была начаться, я начала играть, когда одна из школьниц тихонько подкралась ко мне и прошептала:

— Смотрите, мэм, в церкви незнакомый джентльмен!

Незнакомец среди сельского собрания — это событие, и важное. Он привлекает больше внимания, чем проповедь.

Моим долгом было присматривать за поведением маленьких сорванцов, поэтому я с серьезным видом покачала головой, сказала: «Тише! Не разговаривай в церкви», — и продолжила игру.

— Пожалуйста, мэм, он похож на француза или… или турка!

Это последнее предложение было высказано с сомнением, за ним последовал взгляд между выцветшими занавесками, скрывавшими меня от прихожан. Заглядывать между занавесками было вольностью и актом неподчинения, который я не могла допустить; поэтому я резко обернулась, и мое лицо приняло чрезвычайно сердитое выражение.

— Сара Уилсон, — сказала я ей, — возвращайся на свое место. Для тебя не должно иметь значения, кто находится или не находится в церкви!

Сара Уилсон с позором удалилась на свое место; но я вынуждена признаться, что сама была виновна в проступке, за который ее наказала, потому что не удержалась и выглянула из-за занавески, как только началась проповедь.

Он сидел в дальнем углу скамьи на полпути между алтарем и дверью и откинулся назад таким образом, что я отчетливо видела его бледное лицо и большие темные глаза. Его одежда была иностранного пошива и стиля; его волосы были длинными и небрежно падали на лицо; и, вероятно, именно его большие усы заставили ребенка принять его за француза «или турка». Его лицо было скорее интеллектуальным, чем красивым, и я не могла не подумать, глядя на него, что он, должно быть, любит музыку.

Так или иначе, в тот день я приложила особые усилия, и было удивительно, как много времени мне потребовалось, чтобы выбрать ноты из стопки в углу. Сначала я сосредоточилась на фуге Себастьяна Баха; затем на «Глории» Моцарта; затем на «Масличной горе». Наконец я выбрала «Аллилуйя» из «Мессии» (самое божественное музыкальное произведение в мире) и сыграла его от всего сердца. Действительно, я играла с таким энтузиазмом и удовольствием, что, пока не закончила и случайно не увидела его, сидящего на своем месте в церкви в одиночестве, серьезно глядя на орган, я совсем забыла о незнакомце.

Конечно, я сразу же отступила и занялась тем, что убрала ноты и заперла дверцы органа; а когда я снова оглянулась, его уже не было.