Мисс Моул

Поздней весной тротуары по всему Верхнему Рэдстоу усеяны разноцветными крапинками – как будто в каждом доме состоялась свадьба, – и белые, розовые, фиолетовые и желтые лепестки лежат повсюду, облетая с деревьев, как благословение на пороге лета. А перед этим, побуждаемые теплыми дождями, деревья медленно раскрывают молодые листочки, бережно разворачивая ежегодный подарок, который никогда не устаревает, и цветы, распускающиеся следом, звенят счастливым смехом, подтверждающим успех предприятия. В осыпающихся лепестках есть благородное смирение невысоких цветущих деревьев со своей участью, ведь они остаются лишенными красоты все оставшиеся месяцы: летом их зелень растворяется в буйстве окружающей растительности, а осенью лиственный наряд не отличается роскошью красок. Мисс Моул пропустила весну в Рэдстоу, пропустила цветение миндаля – сочность ярко-розовых соцветий на фоне лазури, выцветающую до бледно-розового, почти белого цвета, на фоне пасмурного неба, – цветение сирени, ракитника и махровой вишни, тюльпаны на длинных стеблях в садах и тайное знание, что за рекой, на поросшем травой берегу, распускаются примулы; лето же Ханна застала и попыталась выжать всё из единственного времени года, которое не слишком жаловала; и вот наступила осень, щедрая на золото и бронзу, и случались моменты, когда мисс Моул почти готова была изменить своей приверженности весне, точнее, развить вместе с нею и любовь к осени, которая отвечает за будущий весенний рост. Весной Ханна знала с уверенностью, что каждый день принесет с собой нечто новое и волнующе-прекрасное, осенью же ее удовольствие было сколь предвкушающим, столь и завершенным. Как человек, пожирающий глазами винные бутылки, которыми собирается наполнить свой погреб, наслаждается многообразием форм сосудов, объемов и оттенков содержимого, но все же с нетерпением ожидает того дня, когда вино созреет, так и Ханна сначала наблюдала за деревьями на пике их расцвета, а теперь с удовлетворением гораздо более глубоким, чем доступно взгляду, созерцала ковер листвы у их корней. Она была дочерью фермера, ее тянуло к земле, вид хорошо удобренной почвы вызывал у нее физическое удовольствие, и хотя мисс Моул обладала не меньшей тягой к красоте (которую считала самодостаточной), дополнительное удовлетворение ей приносило то, что красота питает тот источник, из которого произросла; поэтому когда в октябре Ханна бродила по Верхнему Рэдстоу, неожиданно обнаруживая узенькие улочки и мощеные переулки, извилистые тропинки и каменные ступеньки, ведущие из Верхнего в Нижний Рэдстоу; когда гуляла вдоль длинной Авеню, где с одной стороны, в глубине от дороги, стояли большие дома, отгороженные высаженными в ряд вязами, а с другой, тоже за аллеей вязов, тянулась травянистая пустошь с одиночными деревьями, которая, круто обрываясь, образовывала высокий берег реки; когда пересекала равнину Даунс, утыканную там и сям разросшимися кустами боярышника, теряющимися в бескрайних просторах, где благодаря голосам корабельных гудков, то призывным, то жалобным, не покидало ощущение близости реки, пусть и невидимой, – тогда Ханна чувствовала, что если у нее дела и находятся в плачевном состоянии, то у природы они обстоят превосходным образом.

Пока ей не исполнилось четырнадцать, она видела Рэдстоу лишь урывками, когда родители, отправляясь по делам в город, брали ее с собой; эти редкие поездки были и удовольствием, и пыткой, поскольку отец надолго застревал на скотном рынке, а мать неоправданно много времени проводила в магазинах. Ханну сводила с ума мысль о том, что многие извилистые мили реки остаются неисследованными, как и доки; что за каких-то полпенни ей досталось бы путешествие на пароме; что ее ждут широкие мосты, перекинутые над рекой, и узкие, без поручней, мостки над шлюзами, огромные корабли с мешками муки, скользящими в трюмы, медленные неповоротливые краны, не спешащие расставаться с захваченным в клешни грузом; было мучительно видеть все это лишь мельком или во время отчаянных вылазок, из которых ее выдергивали тревога матери, гнев отца или собственное преждевременное понимание, что эти двое – сущие дети и потому их нельзя расстраивать. Она всегда испытывала по отношению к родителям смутную жалость: наверное, какое-то время они являлись для нее источником мудрости и авторитета, но в памяти сохранилась лишь неловкость из-за их медлительности и молчания, изредка прерываемого для изложения того, что они считали фактами. А еще они казались очень старыми – оба были уже в годах, когда родилась Ханна, – тогда как она могла себе позволить на время отложить исследования.