Миссия России. В поисках русской идеи

Известный литературовед и поэт Аполлон Григорьев считал, что Чаадаев совершил что-то вроде интеллектуальной революции, посеял смуту и разделение, что его влияние «было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей. В нем впервые неотвлеченно поднят был вопрос о значении нашей народности, самости, особенности, до тех пор мирно покоившийся, до тех пор никем не тронутый и не поднятый».

Так развился один из главных споров века о пути России. Спор западников и славянофилов.

Западники и славянофилы

Первые последователи Чаадаева сложились в «Кружок» около 1840 года вокруг профессора Т. Н. Грановского. В сообщество вошли А. И. Герцен, В. Г. Белинский, К. Д. Кавелин, В. П. Боткин, М. А. Бакунин и другие. Все они сотрудничали с журналами «Современник», «Отечественные записки»», «Русский вестник». Так начиналась эпоха влияния журналистов на умы, которая теперь достигла своего пика.

Сторонники «Писем» Чаадаева стали именоваться «западниками», их противники – «славянофилами». Оба названия нелепы и не отражали всех полутонов этого энергичного поиска разными людьми нашей национальной идентичности.

Западники были уверены, что Россия – часть Европы, что Петр сделал великое дело, вписав нас в семью европейских народов, что для улучшения жизни надо всего лишь продвигать просвещение и прогресс. Они были фанатично заражены этой идеей прогресса, в достижениях которого Запад преуспел, а значит, нужно всего лишь перенять все у Запада.

Но какой Запад был им знаком?

Вот, например, Белинский, «отец русской интеллигенции» и один из агрессивнейших западников, который сознавался, что «в словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут»[51]; которого даже на бумаге трясло от триады «православие-самодержавие-народность» (прочтите его письмо Гоголю); который ввел в широкое употребление выражение «квасной патриотизм». Он считал, что у России своего вообще крайне мало – и только сейчас, в XIX веке, что-то начинается в нашей стране («Русская личность пока – эмбрион»[52]) и в литературе («Придет время, – просвещение разольется в России широким потоком, умственная физиономия народа выяснится, – и тогда наши художники и писатели будут на все свои произведения налагать печать русского духа. Но теперь нам нужно ученье! ученье! ученье!»[53]). Заявлял, что лишь сейчас появляются надежды на все тот же обожествляемый им прогресс и торжество «здравого смысла» – как часто за этими понятиями прячут не бог весть что.

Белинский толком и не знал Запада! Он понахватался в университетских кружках и спорах мыслей разных западных философов – что-то от Шеллинга, что-то от Гегеля – или вовсе перенял мнение своих друзей, а в любимой им Европе впервые побывал только на закате жизни, приехав на немецкий курорт Зальцбрунн лечить чахотку. Видеть Европу из больничной палаты – не то же самое, что знать ее изнутри.

Московский университет Белинский не окончил, был отчислен с третьего курса за неуспеваемость. Языками, кроме начал французского, не владел. Н. А. Бердяев писал о нем, что при всей исключительности дарований «уровень его образования был невысокий, он… знакомился с идеями, которыми был увлечен из вторых рук».

Такой была (и часто до сих пор остается) Европа в мыслях и глазах западников: вымышленной, додуманной, не знаемой ими доподлинно. В реальности того Запада, о котором они грезили и какой описывали, не существовало.

А вот настоящий Запад, как это ни странно, чаще видели и понимали славянофилы, которых их оппоненты описывали карикатурными патриотами и замшелыми ретроградами.

Например, Киреевский – один из лидеров этого движения – уже к 16 годам на домашнем обучении знал европейские языки и греческий, с которого переводил святого Максима Исповедника (с комментариями). Продолжив образование в Европе, он изучил немецкую классическую философию не только на лекциях, но и в непосредственном дружеском общении с Шеллингом и Гегелем, слушая их лекции и общаясь с ними в домашней обстановке.