Миссия

Саспортас. Ты разорвал мое знамя. Я выкрою себе другое из моей черной кожи. (Вырезает ножом крест на ладони.) Прощай, гражданин Дебюиссон. (Прижимает к его лицу свою кровоточащую руку.) Как тебе на вкус моя кровь? Я сказал, что у рабов не бывает родины. Это не так. Родина рабов – восстание. Я иду в бой, вооружившись унижениями всей моей жизни. Ты вложил мне в руки новое оружие, и за это я тебе благодарен. Возможно, мне место на виселице, и, может быть, вокруг моей шеи уже захлестывается петля, пока я веду с тобой разговоры вместо того, чтобы убить тебя, ведь я не обязан тебе ничем, кроме моего ножа. Но смерть ничего не значит, я и на виселице буду знать, что мои сообщники – негры всех рас, их число растет с каждой минутой, которую ты проводишь у твоего хозяйского корыта или между ляжками твоей белой шлюхи. Если живые больше не могут бороться, бороться будут мертвые. С каждым ударом сердца революции их кости облекаются плотью, кровь течет по жилам, жизнь пробуждается в смерти. Восстание мертвых будет войной ландшафтов. Нашим оружием станут леса, горы, моря, пустыни мира, Я стану лесом, горой, морем, пустыней. Я – это Африка. Я – это Азия. Обе Америки – это я.

Галлудек. Я с тобой, Саспортас. Умереть суждено нам всем, Дебюиссон. И это все, что у нас еще есть общего. После расправы на Гваделупе в куче трупов, сплошь черных, нашли одного белого, точно так же мертвого. С тобой, во всяком случае, этого уже не случится, Дебюиссон. Ты вышел из игры.

Дебюиссон. Останьтесь. Я страшусь, Галлудек, страшусь красоты мира. Я хорошо знаю, что это – маска измены. Не оставляйте меня в моей маске, которая уже срастается с моей плотью и уже не причиняет мне боли. Убейте меня прежде, чем я предам вас. Я боюсь, Саспортас, боюсь позора быть счастливым в этом мире.

… говорил, шептал, кричал Дебюиссон. Но Галлудек и Саспортас ушли прочь, оставив Дебюиссона наедине с изменой, которая выползла из него, как змея из камня. Дебюиссон закрывал глаза, чтобы не поддаться искушению, не смотреть на свою первую любовь, ведь она была изменой. Измена плясала. Дебюиссон закрыл глаза руками. Он слышал, как его сердце билось в такт с этой пляской. С каждым биением сердца пляска убыстрялась. Дебюиссон чувствовал, как под ладонями вздрагивают веки. Может быть, пляска уже прекратилась, и только еще стучало его сердце, а измена, может быть, скрестив руки на груди, или уперев их в бедра, или уже зажав между колеи, или уже, быть может, содрогаясь от сладострастного предвкушения, глядит затуманенным взором на него, Дебюиссона, а он кулаками вдавливает глаза в глазницы от страха перед своей жаждой позорного счастья. Может быть, измена уже покинула его. Собственные алчные руки отказались ему повиноваться. Он открыл глаза. Измена с ухмылкой обнажила грудь, раздвинула бедра, ее красота ударила Дебюиссона как топор. Он забыл штурм Бастилии, голодный марш восьмидесяти тысяч, конец Жиронды. Он забыл мертвеца за столом, Сен-Жюста, этого черного ангела, Дантона – голос революции, Марата, скрюченного на лезвии кинжала, раздробленную челюсть Робеспьера, его крик, когда палач сорвал повязку, его последний сострадательный взгляд на ликование толпы. Дебюиссон уцепился за последнее еще не покинувшее его воспоминание: песчаная буря перед Лас-Пальмасом, когда саранча вместе с песком попала на корабль и сопровождала его через Атлантику. Дебюиссон сгибался под натиском песчаной бури, тер глаза, засыпанные песком, зажимал уши, стараясь заглушить стрекот саранчи. Потом измена низринулась на него, как небо, и счастье срамных губ заалело утренней зарей.