Миссионер

— Нет, тут по горячему следу надо. Прочел все три. Интересное впечатление получается! Пока читаешь, невольно соглашаешься с каждым словом. Оно, конечно, труды серьезные, привлечено множество научного материала, профессионально систематизи­ро­вано, выводы делаются не с кондачка, но по делу. Но вот прочитал одну — бац! — а в голове отрезвляющая мысль: «Ерунда все это, не может быть, наверняка ловкая подтасовка фактов или вранье!» Читаешь следующую — ну, просто блеск! Это когда читаешь. Закрыл последнюю страницу — то же самое, отрезвление. Ох, опиум! Ох, отрава! Ваши ком­ментарии, оппонент!

— Совесть твоя говорит: «Верь!», гордыня твоя не пускает правду внутрь души. Видишь ли, Тертуллиан сказал, что душа каждого человека — христианка по своей сути и происхождению. Христианин живет в каждом человеке. Но вот пробиться к этой истинной сути мешает заслон гордыни. Я ведь тоже плутал по разным путям. И философией увлекался, и историей, и у Рерихов отметился, и в буддизме правду искал. Пока не стал исследовать смирение. И вот эту твою идею емель­яновскую разделял насчет того, что смирение — оружие врагов для порабощения народов.

— Ну да. А что, скажешь, не так?

— Конечно, нет. Мне это открывалось постепенно. То в «Сталкере» Тарковского услышал: «Сила немощна, а слабость могущественна». Я тогда увлекался разными парадоксами... Потом в учебнике по айкидо прочел, что наивысшая ступень овладения этим искусством — это предотвращение агрессии со стороны противника на стадии ее зарождения, то есть гармонизация отношений. И снова шло сравнение твердого трупа с мягким, немощным, но потому и живучим ростком молодого тростника.

Заметь, все это происходило одно за другим в короткий отрезок времени, будто меня чья-то заботливая рука вела путем познания истины. Вела, потому что я сам этой истины жаждал. Потом у Лазарева — вот уж не знаешь, откуда помощь придет! — прочел, что смирение — наивысшая степень защиты от колдовских и прочих агрессивных воздействий. Следом прочел в Библии: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи» (2 Кор. 12, 9).

И вот тут, словно прозрение наступило. Понял, что меня отвращало в эзотерике и буддизме, — гордыня там везде, а смирения нет. Они хоть и признают Иисуса Христа за великого учителя, но самого главного не принимают: Его Божественного Сыновнего смирения.

Вот тогда, как озарение, пришло: что же я ищу истину где-то там... непонятно где? Ведь все, что мне нужно — абсолютно все! — есть в нашем родном Православии. И пришло все это после уяснения вот этих антиподов: сатанинская гордыня — и Божественное смирение. Ну, а потом заглянул я свежим глазом в свою душеньку, а там!.. Одни грехи, одна сплошная гордыня...

Сейчас и у тебя, профессор, дилемма: принять или отречься. Душа-христианка вопит: «Верь!», гордыня бесовская внушает: «Ложь это, подтасовка!» Как вор на базаре громче всех вопит: «Держи вора!», так и отец лжи всем внушает, что истина — это ложь.

— Андрюх! Ну, прекрати. Я человек скептический, что ты мне всякую мистику втюхиваешь, — заговорил профессор, будто наставительно урезонивая расшалившегося студента. — Знаешь, на мой стол много разных идей кладут. Некоторые все еще вечный двигатель изобретают. Если бы я все принимал на веру, не сопоставлял с научными данными... Знаешь, сколько таких параноиков через меня проходит!

Профессорские глаза холодно полоснули по лицу собеседника.

«Мертвые оживут — не поверят, — пронеслось в голове Андрея. — Бесполезно. Как сказал Оптинский старец Амвросий о Льве Толстом: «Гордыня! Никогда не придет он ко Христу!»»

— Док! Ты должен знать, док! Ты просто это положи на полку своего мозгового архива: что бы ты ни говорил, что бы ни сопоставлял, я тебя люблю. Как старшего брата люблю. Вот так.

— Эт-та освежает! — тоном победителя эффектно завершил поединок профессор.

    Женщины

Субботний вечер. Андрей прочел покаянный канон и готовится к воскресной исповеди. Читает проповеди старца Иоанна Крестьянкина. Звонит телефон.

Ухо знакомо согрел приятный голос. Этот голос часто всплывал на зыбкую поверхность активного дневного сознания из бездонных глубин памяти. Андрей любил этот грудной мягкий тембр, волнующие женственные интонации и неожиданные вкрапления совершенно девичьих ноток. Андрей любил и источник этого голоса, свою бывшую жену. Впрочем, почему бывшую? Разве серенький оттиск на одной из страниц паспорта меняет что-либо перед Объединителем судеб людских? Обиды на Лену и воспоминания о ее ревности постепенно стерлись. На той самой активной поверхности памяти осталось только светлое и радостное, что было в их совместной жизни. Она сейчас заговорит по-новому...

— Ну что, муженек мой бывший, говорят, ты там совсем даже не монашествуешь. Ни одной юбки мимо не пропускаешь.

«Нет, не будет ничего нового. И если ты стер из памяти плохое, то сейчас тебе все восстановят».

— Это обязательно — мне отвечать на эти вопросы? Ведь если я, как ты говоришь, бывший, то не все ли тебе равно?