Миссис де Уинтер

Однако сейчас, глядя на освещенный луной сад, я чувствовала себя покойно и уверенно. Где-то в глубине комнаты часы пробили три, сон окончательно отлетел от меня, чему я была только рада. Я продолжала сидеть на подоконнике, благодарила ночь за покой и тишину, за живительную свежесть воздуха. И как бы ни было стыдно в том признаться, испытывала глубокое удовлетворение и умиротворенность.

Я сидела не двигаясь еще почти час, пока не заворочался Максим и не забормотал спросонья что-то малопонятное, после чего я закрыла окно и юркнула в свою кровать. Правда, предварительно я поправила Максиму покрывало и погладила его по лицу, как это делают, успокаивая разволновавшегося ребенка.

Он не проснулся, и перед самой зарей мне тоже удалось заснуть.

Утром, едва проснувшись, я сразу же почувствовала,' насколько другой здесь свет, насколько он мне знаком и приятен. Я снова подошла к окну, взглянула на лазурное, в легких облачках небо, на зарю, которая занималась над заиндевевшим садом. Мне не хотелось быть ни в каком другом месте, кроме этого. Утро было такое чистое, ясное и нежное, что я едва не разрыдалась.

Когда мы отправились в церковь, от деревьев, по мере того как солнце растапливало иней, шел пар, и я инстинктивно последовала в ту сторону, где, я знала, находилось море. Накануне вечером мы прибыли в Дувр уже затемно, при пересечении пролива море за бортом было унылое и серое, поэтому, как ни странно, я вообще не почувствовала, что была на море; а затем нас унесла прочь от моря по длинной дороге машина.

Несмотря на то что море принесло нам немало неприятностей, я скучала по нему, когда мы были за границей, скучала по шуму прибоя, по мягко набегающим на берег бухты волнам; по шуршанию гальки на пляже; я помнила о том, что оно чувствовалось всегда и везде, даже во время густого тумана, поглощавшего звуки, и о том, что в любой момент, когда мне того хотелось, я могла прийти к нему и посмотреть на прибой или полюбоваться игрой цвета, понаблюдать за тем, как оно меняется, как темнеют и вздуваются волны. Я часто мечтала о нем, видела во сне, как прихожу к нему, когда оно спокойное и умиротворенное, и смотрю откуда-то сверху на освещенную луной гладь. То море, возле которого мы жили и к которому иногда совершали прогулки во время нашего изгнания, не знало приливов и отливов, оно было сверкающее, прозрачное, удивительно голубое, фиолетовое, изумрудно-зеленое, обольстительное, нарисованное, совершенно нереальное.

Садясь утром в черную машину, я задержалась и, отвернувшись, напрягла зрение и слух в надежде почувствовать его близость. Однако ничего у меня не вышло, море было слишком далеко, и даже если бы оно было где-то рядом, Максим постарался бы его не заметить.

Я повернулась к машине и села рядом с Максимом.

Мужчины в черном дошли до церкви и остановились, чтобы поудобнее устроить на плечах свой скорбный груз. Мы неуверенно остановились позади них, и в это время малиновка залетела под навес крыльца, затем снова вылетела, и от этого сердце мое наполнилось радостью. Я почувствовала себя одним из действующих лиц спектакля, которые ожидают за кулисами момента, когда им следует появиться на сцене - освещенном открытом пространстве впереди нас. Нас было мало. Но когда мы вошли под арку, я увидела, что церковь полна народа. Все поднялись при нашем появлении. Должно быть, все это были старинные соседи и друзья, хотя я сомневалась, что способна кого-нибудь узнать.

"Я есмь Воскресение и Жизнь, - говорит Господь. - Всякий, кто верит в меня, хотя и должен умереть, будет жить".

Мы вошли внутрь, и тяжелые деревянные двери закрылись за нами, отсекли от нас солнечный осенний день, вспаханное поле, пахаря на тракторе, жаворонков, кружившихся в небе, малиновку, поющую в кустах, взъерошенных черных ворон.

Прихожане зашевелились, поворачивая головы, словно подсолнухи за солнцем, в нашу сторону, и пока мы шли к передней скамье, я чувствовала, как их взгляды жгут нам спину, ощущала их любопытство и интерес к нам, их молчаливые, но очевидные вопросы.