Миссис Крэддок

— Вот в этом заключается все твое отношение ко мне. Для тебя я глупая баба, и только. Домашнее животное, чуть поинтересней собаки, хотя не такое полезное, как корова.

— Не понимаю, что еще я должен делать, помимо того, что уже делаю. Нельзя же целыми сутками обниматься и целоваться, на это есть медовый месяц, и глуп тот, кто растягивает его на всю жизнь.

— Ну да, по-твоему, про жену надо забыть на весь день, пока ты занимаешься важными делами — стрижешь овец, выезжаешь на охоту. Зато после ужина в тебе просыпается охота к любви, особенно если ты вкусно поел, причем для тебя что любовь, что пищеварение — одно и то же. У меня все иначе, любовь для меня — цель и смысл жизни. Без любви я не существую.

— Не спорю, ты меня любишь, — сказал Эдвард, — но, клянусь Богом, очень уж странно это выражаешь. Со мной все проще: скажи, чего ты хочешь, и я постараюсь выполнить твое желание.

— Что я должна сказать? — с досадой воскликнула Берта. — Я прилагаю все усилия, чтобы разжечь в тебе любовь, но у меня ничего не выходит. Если ты — бесчувственный чурбан, как сделать из тебя страстного любовника? Я хочу, чтобы ты любил меня так же, как я люблю тебя.

— Честно говоря, оно и к лучшему, что моя любовь отличается от твоей. Если бы я бушевал так, как ты, в доме уже через неделю не осталось бы ни одного целого стула.

— Ну и что, лишь бы любил, — ответила Берта, восприняв шутливую реплику мужа со всей серьезностью. — Даже если бы ты причинял мне боль, я бы не возражала, только бы это было от любви.

— Дорогая, через пару дней тебе захочется сбежать от такой любви.

— Все лучше, чем твое равнодушие!

— Боже милостивый, да разве я равнодушен? Тебя послушать, так, чего доброго, можно решить, что я о тебе не забочусь или ухлестываю за другой женщиной.

— Если бы я знала, что ты испытываешь чувства хоть к кому-то на свете, мне было бы легче. Тогда бы у меня была какая-то надежда завоевать твое сердце. Но нет, ты не способен любить.

— Ну, не мне об этом судить. Могу лишь честно сказать: дороже всего в жизни для меня Господь Бог, моя честь и ты.

— Забыл про свою борзую, — съязвила Берта.

— Не забыл, — веско ответил Эдвард.

— Думаешь, я довольна местом, которое ты мне отвел? Сейчас ты признался, что я — третья по значению, а скоро вообще перестанешь меня замечать.

— «Ты б не была мне так мила, не будь мне честь милее!»[29] — процитировал Эдвард.

— Тот, кто это написал, — дешевый хлыщ! Я хочу занимать в твоем сердце первое место, хочу быть важнее Бога и важнее этой твоей чести. Мне нужна такая любовь, ради которой мужчина ради женщины пойдет на все, даже продаст душу дьяволу.

Эдвард пожал плечами:

— Не знаю, где ты такого найдешь. Лично я считаю, что любовь — хорошая штука, но всему должно быть время и место. В жизни есть много чего еще.

— О да! Долг и честь, ферма и охота, мнение соседей, собаки, кот, новый экипаж и миллион других вещей. Интересно, что бы ты делал, если бы я совершила преступление, за которое мне грозила бы тюрьма?

— Даже думать об этом не желаю. В любом случае будь уверена: я поступлю так, как повелит долг.

— Ты мне все уши прожужжал своим долгом! Меня от него уже тошнит. Господи, будь ты менее добродетельным, в тебе было бы больше от живого человека!

Поведение жены показалось Крэддоку настолько странным, что он обратился за помощью к доктору Рамзи. Почтенный доктор вот уже тридцать лет был хранителем всех семейных тайн в округе и весьма скептически оценивал роль медицины в излечении ревности, болтливости, несходства характеров и тому подобных недугов. Он заверил Эдварда, что единственное лекарство в данном случае — это время, и только оно сгладит все противоречия. После настойчивых просьб Крэддока доктор Рамзи все же послал Берте бутылку безобидного укрепляющего средства, которое давно выписывал всем подряд от большинства болезней, что составляют удел живых. Вреда от него Берте не будет, а для врача это весьма важно. Доктор Рамзи посоветовал Эдварду сохранять спокойствие и надеяться, что в конце концов из Берты получится послушная и преданная супруга, каковую отрадно видеть рядом с собой всякому мужчине, проснувшись от здорового послеобеденного сна у камина.

Выносить постоянные перемены настроения Берты было нелегко. Никто не мог предсказать, как она поведет себя на следующий день, и это доставляло особенное неудобство человеку, который был готов примириться с чем угодно при условии, что ему дадут время привыкнуть. Порой сумрачными зимними вечерами, когда разум естественным образом склонялся к мыслям о суетности жизни и тщете всех человеческих усилий, на Берту нападала хандра. Заметив ее меланхолию — состояние, которое Эдвард терпеть не мог, — он интересовался, о чем она думает, и тогда Берта полусонно пыталась объяснить свое настроение.

— Боже правый, какими нелепостями забита твоя головка! — бодро восклицал он. — Должно быть, ты сегодня не в духе.

— Дело не в этом, — печально улыбалась Берта.