Миссис Крэддок

— О да! Долг и честь, ферма и охота, мнение соседей, собаки, кот, новый экипаж и миллион других вещей. Интересно, что бы ты делал, если бы я совершила преступление, за которое мне грозила бы тюрьма?

— Даже думать об этом не желаю. В любом случае будь уверена: я поступлю так, как повелит долг.

— Ты мне все уши прожужжал своим долгом! Меня от него уже тошнит. Господи, будь ты менее добродетельным, в тебе было бы больше от живого человека!

Поведение жены показалось Крэддоку настолько странным, что он обратился за помощью к доктору Рамзи. Почтенный доктор вот уже тридцать лет был хранителем всех семейных тайн в округе и весьма скептически оценивал роль медицины в излечении ревности, болтливости, несходства характеров и тому подобных недугов. Он заверил Эдварда, что единственное лекарство в данном случае — это время, и только оно сгладит все противоречия. После настойчивых просьб Крэддока доктор Рамзи все же послал Берте бутылку безобидного укрепляющего средства, которое давно выписывал всем подряд от большинства болезней, что составляют удел живых. Вреда от него Берте не будет, а для врача это весьма важно. Доктор Рамзи посоветовал Эдварду сохранять спокойствие и надеяться, что в конце концов из Берты получится послушная и преданная супруга, каковую отрадно видеть рядом с собой всякому мужчине, проснувшись от здорового послеобеденного сна у камина.

Выносить постоянные перемены настроения Берты было нелегко. Никто не мог предсказать, как она поведет себя на следующий день, и это доставляло особенное неудобство человеку, который был готов примириться с чем угодно при условии, что ему дадут время привыкнуть. Порой сумрачными зимними вечерами, когда разум естественным образом склонялся к мыслям о суетности жизни и тщете всех человеческих усилий, на Берту нападала хандра. Заметив ее меланхолию — состояние, которое Эдвард терпеть не мог, — он интересовался, о чем она думает, и тогда Берта полусонно пыталась объяснить свое настроение.

— Боже правый, какими нелепостями забита твоя головка! — бодро восклицал он. — Должно быть, ты сегодня не в духе.

— Дело не в этом, — печально улыбалась Берта.

— Негоже молодой женщине тяготиться такими черными думами. Надо бы тебе снова попить то укрепляющее снадобье, что прописывал доктор Рамзи. А вообще ты просто устала и завтра утром будешь глядеть веселей.

Берта молчала. Она терзалась мукой бытия, которая не поддавалась описанию, а муж предлагал ей лечиться железом и хинином; сердце ее отяжелело от вселенских скорбей, она нуждалась в сочувствии, а Эдвард вливал ей в рот тонизирующую настойку. Он не понимал — не стоило даже объяснять, — что Берта находила определенный смак в тихих думах о прегрешениях человечества. Тяжелее всего было сознавать, что Эдвард — варвар, дикарь — прав, всегда прав! Однако наступал новый день, хандра отступала, Берта вновь ощущала легкость и даже не нуждалась в розовых очках, чтобы мир казался прекрасным. И унизительно было сознавать, что самые прекрасные мысли, самые благородные чувства, убеждавшие Берту в том, что все люди — братья, порождены лишь физическим истощением.

Некоторые люди наделены чрезвычайно узким мышлением и не допускают какой-либо игры воображения. Жизнь для них — не праздное развлечение и не пустые мечты, а чрезвычайно серьезная, убийственно скучная штука. Подобным складом ума обладает тот, кто, услышав от женщины, что она чувствует себя ужасно старой, не бросается уверять ее в том, что она выглядит на удивление молодо, а начинает занудно рассуждать — дескать, юность имеет свои недостатки, а старость — преимущества. Таков был и Крэддок: этот человек не допускал и мысли, что люди говорят одно, а подразумевают совсем другое. Поначалу Эдвард советовался с женой в вопросах ведения хозяйства, но Берта, довольная тем, что можно быть пустым местом в собственном доме, соглашалась со всем, что он предлагал, и даже сама просила, чтобы он с ней не советовался. Она часто повторяла, что Эдвард — полновластный господин не только над ней, но и над всем ее богатством, и в конце концов — что неудивительно — он принял ее слова на веру.

— Женщины не разбираются в сельском хозяйстве, — говорил он, — потому оно и хорошо, когда имеешь полную свободу действий.