Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений

Живу тут теперь с дочерью Сусанной, с зятем доктором Джоном Холлом и их дитем единственным, пятнадцатилетней внучкой моей Елизаветой, моей глазастой лапушкой.

Навоз будет хорош для роз у нас в саду.

Я приглядела, чтобы и шелковицу унавозили, которую посадил мой покойный супруг.

Уж он гордился этой шелковицей, и очень тешила она его.

Что дерево, что ягодки.

На моего свекра, на мистера Джона Шекспира, старейшины Стратфорда, было дело, наложили штраф: навозную кучу держал не во дворе своем на Хенли-стрит, а за забором.

Сраму от родни не оберешься.

Это первый был знак тому, что жизнь Джона Шекспира теперь вкривь и вкось пойдет.

Куча навозная снаружи, у людей на виду, на ходу, у посторонних под ногами, она вмиг показала, какая порча у него внутри.

Штраф положили ему шиллинг.

Вместе с дружком, Адрианом Куини, свекра моего собутыльником, — тот к навозной куче, как говорится, тоже руку приложил.

Этот Адриан Куини — дед Томаса Куини, греховодника, который женился, прости Господи, на моей гусыне Юдифи и причинил нам столько горя, я уж рассказывала, если даже и не безвременную кончину мистеру Шекспиру.

Бардолф и Флюэлин: тоже дружки Джона Шекспира. Признали их всех троих в 1592 году смутьянами.

А, да что! Воду толочь, вода будет.

Но надо б кончить эту навозную главу в моей книжке как-то повеселей, и потому добавлю, что этот дом, Нью-Плейс, самый удобный для житья.

Построил его тому сто лет лорд-мэр Лондона сэр Хью Клоптон, когда вернулся в родной город доживать свой век.

Дом трехэтажный, на нем пять щипцов, и в нем десять каминов, четырнадцать комнат.

Очень красивый дом, из кирпича и дуба, и мистер Шекспир его перестроил и отделал по собственному вкусу.

Мистер Шекспир за шестьдесят фунтов стерлингов купил Нью-Плейс.

И я в нем свила гнездо.

И мой супруг жил здесь, в этом самом доме, со мной и с двумя нашими дочками, все последние свои года — до самой безвременной своей кончины прямо на деньрожденье в апреле месяце 1616 года, тому ровнехонько семь лет.

Глава шестнадцатая Стратфордская весна

А теперь другой апрельский день я вспоминаю. В 1594 году, вот какой апрель я хочу, чтоб вы представили себе. В год тридцатого деньрожденья мистера Шекспира. В год, когда я приезжала в Лондон первый и последний раз.

Я вам, сдается, уж говорила, что день был серый, неказистый, ни то ни се.

Ни соку в нем.

Ни настоя.

Будто бы и не весна.

Весну я за собой оставила, дома, в Стратфорде, недели не прошло, такую буйную весну, когда еще не отцветет терновник, а уж боярышник в цвету.

Вот это весна.

Стратфордская весна.

Почти как та, самая первая весна, когда я только познакомилась с мистером Шекспиром и мы гуляли с ним по маю.

Он нес мои башмачки, а я подоткнула платье, юбку, и я в рубахе плясала по росе.

Мы спустились в Клоптонову лощину.

Свернули в Сниттерфилдовы кусты.

Остановились в Ингоновом лугу.

Я подпевала ручьям и птицам.

Я умывалась высокою травой.

И дикий тимьян был у меня в волосах.

Он наломал мне веточек с сережками.

Он на меня надел венок, корону, я стала королевой Мая.

А майский шест у Марстона высокий был, как великан, в ту первую весну, когда я познакомилась с мистером Шекспиром.

Одного нельзя допускать, когда гуляешь в праздник Мая.

Никогда ни единого цветка боярышника, упаси тебя Бог, не внеси в дом.

Внесешь — это смерть.

Внесешь — смерть на дом накличешь.

Дикий тимьян и ветки розмарина, пожалуйста, — те в доме очень хороши, от них дух свежий, сладкий, больше чистоты, и они заразу отгоняют.

А боярышником, тем только все двери положено украсить и окна.

Боярышник — его над порогом вешай, обвивай каждый косяк.

Но никогда, никогда, ни-ни, не вноси боярышника в дом.

Ведь померла родная его сестрица Анна в венке боярышниковом, какой сама себе сплела, когда ему всего девять годочков было, верно?

Сердечники и одуванчики цвели в лугах Сниттерфилда. И маргаритки. А я ромашками их называла.

А что клематиса по плетням у Ингона, и цветы красные, как налитые, но больше желтых.

И ведь какие мы молодые были.

Веселые, как галки.

Тот майский шест у Марстона высокий был, как мачта у сэра Фрэнсиса Дрейка на корабле[16], люди говорили.

И весь в цветах, и в вымпелах, и в лентах.

День целый вокруг него водили хоровод.

Я как увидела тот майский шест, так сердце во мне зашлось, и будто чары околдовали всю округу.

Хвала Создателю, известно, хотя теперь-то уж я не такая дура.

И ничего похожего, Бог мне свидетель, я не увидала в Лондоне, в тот жуткий апрельский день, когда лебеди были серые, как старые гуси, на этой Темзе.

Ни тебе майского шеста.

Никто не веселился.

Хоть до Майского дня, считайте, всего неделя оставалась.

А и придет он, Майский день, майского шеста там все равно не будет.

Лондон — какие майские шесты.

И только тридцать три башки предателей, еретиков, те да, те по шестам торчали на Лондонском мосту.

И вой стоял и грохот: река одолевала арки.

Двадцать арок.

Мне ли не знать.

Я посчитала.

От нечего делать.

Что-то ведь надо человеку делать.

Я уже помогла моему супругу мистеру Шекспиру счищать птичье дерьмо с его особы.

Он меня вежливо поблагодарил.