Мистагогия

Созерцание, покаяние и безмолвие, успокоение души и слезы растроганности для Максима Исповедника – не нравственное, а научное условие восприятия Библии и догматов. Никто из богословов за всю историю христианства с такой решимостью не подчеркивал, что правильно понять темные и противоречивые места в Библии можно, только если расслышать в этом призыв к изменению жизни и одновременно пережить сказанное в Библии как уже изменившийся порядок жизни.

Еще в раннем христианском богословии разрабатывался метод «типологии», который вошел в искусство проповеди: исторические события Ветхого Завета рассматривались как прообразы спасительных событий Нового Завета, благодаря чему чудо спасения созерцалось как более реальное, чем реальность рядовых событий прошлого. Но Максима Исповедника, думавшего о современности не меньше, чем об истории, типология не удовлетворяла: да, мы знаем, что спасение важнее бытовых перипетий, но и Ветхий Завет обидно сводить к обыденной истории, не видя в нем вспышек самых головокружительных откровений; и наши бытовые события могут быть так очищены покаянием, что спасительный смысл лучше соизмерять не с привычным опытом, а с торжеством духа.

Долго и пространно Максим Исповедник разбирает, почему в Библии рядом говорится о величайшем ничтожестве и величайшем достоинстве человека, о поражении и победе, о благом бытии в Боге и постоянной нужде человека в Боге. Преподобный Максим настаивает на том, что это не разнесенные во времени эпизоды жизни, но часть единого события человеческой проницательности: заглянув внутрь себя, нельзя не увидеть и своего ничтожества, и своего величия. В наши дни что образованные, что простые люди часто считают все эти представления внушенными культурой, – но для Максима Исповедника и его читателей рассмотрение себя в глубине души в глубинных зеркалах Библии – необходимая часть становления человека вообще: да и сегодня кто не соотносит себя с героями прошлого, кто не переживает острейшие кризисы самопонимания, тот не может повзрослеть. Максим Исповедник и говорит, как можно соотнести себя с Адамом и Давидом, Иудой и Петром и пережить эти истории не как психологические эпизоды внутренней жизни, но как историю стремлений каждого человека и победы духа над этими стремлениями.

Главное понятие в системе богословия Максима Исповедника – «обожение», по-гречески «теозис». Обожение – не только уподобление Богу, но переживание своих мук как части божественных мук, своих мыслей как продолжения или искажения божественных мыслей, своих чувств как поиска божественных чувств. Максим Исповедник мыслит наперекор всем языческим или обыденным представлениям об обоже-нии как слиянии с природой, экзальтации или всемогуществе и настаивает на том, что обожение – очень острое отличение инертного от подлинного, искаженного от независимого, страдальческого от страдающего. Это очищение зеркал духа.

Из богословия различения проистекает богословие любви Максима Исповедника. Любовь для него не чувство, не влечение и даже не форма бытия. Любовь – это подлинность, любовь человека – само бытие его таким, каким он должен быть. Такое учение о любви как о преображающей силе, как о справедливом совместном бытии всех людей и как об образе жизни, становящемся самим бытием, стало важно для иконопочитания: икона как образ не тождественна изображаемому, но она преображается как предмет и посредник любви, уча любить образ Божий в любом человеке.

Слово «мистагогия», буквально «вождение по тайнам», возникло еще в Древней Греции и означало знакомство с какой-либо святыней, рассказ о ней. В этом слове тот же корень, что в словах «демагогия» (предводительство народом) и уже упомянутая «ана-гогия» – техника понимания Библии, «возводящая» ум от упомянутых в ней материальных предметов к духовным реальностям. Роль «мистагога» была близка роли античного «экзегета», толкователя загадочных священных предметов, ритуалов и изображений. Сложность вопросов, стоящих перед мистагогом, заставляет иногда воспринимать слово «мистагог» с улыбкой, просто в значении «тот, кто говорит сложно и многозначительно». Так, в стихотворении Вячеслава Иванова из его «Римского дневника»

К неофитам у порога
Я вещал за мистагога.
Покаянья плод творю:
Просторечьем говорю.

Да и что сказать-то? Много ль?

Перестал гуторить Гоголь,
Покаянья плод творя.
Я же каюсь, гуторя, —

Из Гомерова ли сада

Взять сравненье? – как цикада.
Он цикадам (сам таков!)
Уподобил стариков.

Чтоб на ветках все сидели,

На зеленых в лад скрипели,
Гуторком других учу:
Не вещаю, – не молчу.