Мистер Эндерби изнутри

— Настоящий Рим и был в высшей степени голливудским, даже больше, — сказал Эндерби. — Что от него фактически теперь осталось? Куча скульптурных мастерских. Большие вульгарные разбитые колонны. Имперская слава П. Вергилия Марона, который поддакивал августам, да все ныне рухнувшие триумфальные арки. Сапоги сапоги сапоги сапоги маршируют и маршируют. Рим. — Эндерби сделал соответствующий, хоть и вульгарный древнеримский жест. — Огромный червивый сыр с чрезмерным количеством неправильных глаголов.

Веста все улыбалась, несколько похоже на Богоматерь в видении, посетившем Эндерби в скользкий день путешествия в Лондон с ожидавшей рожденья поэмой.

— Вы просто не слушаете. Просто мне не даете возможности высказаться.

— Проклятый римский мир, — хрюкнул Эндерби.

— Я не про ту Империю. Я про ту, что росла в катакомбах.

— О господи, нет, — пробормотал Эндерби.

Веста выпила еще вина. Потом очень мягко рыгнула. И не извинилась; видно, не заметила. Эндерби вытаращился на нее.

— Вам не кажется, что это как бы возвращенье домой? Знаете, возвращение блудного сына. Не стал участвовать в строительстве Империи и с тех пор жалеешь. Не отрицайте, все это присутствует в вашей поэзии.

Эндерби глубоко задышал.

— В какой-то мере, — сказал он, — все жалеют о крушении вселенского порядка. Широкая зубастая улыбка. Но это улыбаются мертвые зубы. Нет, даже не мертвые. Искусственные. Никогда живыми не бывшие. В любом случае, для меня.

— Врете.

— Что вы об этом знаете? — грубо бросил Эндерби.

— О, больше, чем вы думаете. — Она прихлебывала фраскати, словно очень горячий чай. — Вы никогда мной особенно не интересовались, правда? Фактически, нет. Так и не потрудились что-нибудь узнать обо мне.

— Мы не так давно знакомы, — слегка виновато объяснил Эндерби.

— Достаточно давно для брака. Нет, честно признайтесь. Для Эндерби всегда важен был Эндерби. Для Эндерби на Эндерби все кончается.

— Фактически, это неправда, — усомнился Эндерби. — Допустим, я считал важной свою работу. Но не себя. Не особенно думал о личных удобствах, о славе, почете.

— Вот именно. Вы слишком интересуетесь самим собой, чтоб интересоваться такими вещами. Эндерби в пустыне. Эндерби вечно вращается и вращается в уборной.

— Это несправедливо. Вообще неправда.

— Видите? Действительно начинаете проявлять интерес. Готовы к долгой хорошей беседе об Эндерби. А допустим, что мы вместо этого поговорим обо мне?

— С удовольствием, — согласился Эндерби, примиряясь с отставкой. Веста толкнула свой стакан с вином, сложила на столе тонкие руки.

— Как, по-вашему, меня воспитывали?

— О, — сказал Эндерби, — тут уж нам все известно, не так ли? Хороший шотландский дом. Кальвинизм. Еще одна имперская мечта, от которой пришлось отказаться.

— Ох, нет, — поправила Веста, — вовсе нет. Не кальвинизм. Католичество. Точно так, как у вас. — И сладко улыбнулась.

— Что? — ужаснувшейся птицей прокричал Эндерби.

— Да, — подтвердила Веста, — католичество. Знаете, в Шотландии есть католики. Кучи и кучи. Я монахиней должна была стать. Ну, вот вам сюрприз, да?

— Собственно, нет, — сказал Эндерби. — Учитывая первоначальную предпосылку, которую я пока еще пробую переварить, никакой не сюрприз. Вы носите одежду на манер монахини.

— До чего странное утверждение! — сказала Веста. — Что вы, интересно, имели в виду?

— Почему вы раньше не сказали? — спросил возбужденный Эндерби. — Я хочу сказать, о, мы месяцы прожили под одной крышей, и вы об этом ни слова не проронили.

— Зачем? Никогда кстати не приходилось ни к одной нашей беседе. Любопытства ко мне вы никогда не проявляли. Как я уже говорила, вы для поэта на удивление нелюбопытны.

Эндерби посмотрел на нее с решительным любопытством: поистине, эти открытия внешне преобразили ее, но пока еще она казалась стройной красавицей протестанткой, родственной его юношеским видениям, ангелом освобождения.

— Так или иначе, какая разница, — сказала она. — Я оставила Церковь, когда мне было… ох, когда вышла замуж за Пита. Он, как всем, кроме вас, известно, уже был женат и развелся. Я ушла в любом случае, больше не верю. Пит верил в автомобильные двигатели, можно точно сказать; перед гонками всегда молился, не знаю кому, может, какому-нибудь архетипу двигателя внутреннего сгорания. Пит был милый мальчик. — И осушила стакан.

— Еще вина выпейте, — посоветовал Эндерби.

— Да, немножечко выпью. В Риме особая атмосфера, правда? Не чувствуете? Почему-то поэтому я себя чувствую опустошенной, без веры и прочего.

— Осторожно, — очень четко предупредил Эндерби, наклонясь через стол. — Правда, будьте очень осторожны с подобными чувствами. Рим — просто город, такой же, как все остальные. Город сильно переоцененный, я бы сказал. Верой торгует, как Стратфорд Шекспиром. Только не приходите к мысли, будто великая чистая мать вас домой зовет. Вы живете в грехе. Помните, мы женились только в регистрационной конторе.

— Разве мы живем в грехе? — холодно переспросила Веста. — Я как-то не заметила.