Мистер Гвин

Может быть, я должен был бы объяснить вам, что дистанция между мною и той девчонкой была теоремой, не имеющей решения, но я не знаю, как это сделать, не выставив себя смешным или, может быть, не раня вас. Первое неважно для меня, но второе было бы мне в высшей степени неприятно. Просто поверьте, что нельзя было поступить по-иному.

Не беспокойтесь обо мне, случившееся не огорчило меня, и я в точности представляю себе, что должен теперь делать.

Желаю вам всяческого счастья, вы его достойны.

Вечно благодарный вам,

ваш Джаспер Гвин, переписчик.

За подписью следовала еще заметка в несколько строк. Там значилось, что он ей посылает последнюю книгу, извлеченную из архивов Клариссы Род и только что опубликованную. Он хорошо помнит, как в тот день, в парке, когда он принес ей ее портрет, в руках у нее был роман Клариссы Род, о котором она отзывалась с восторгом. И ему пришло в голову, что это будет прекрасным способом замкнуть крут: напоследок подарить ей эту книгу; он надеется, что Ребекка прочтет ее с наслаждением.

Больше ничего.

Как можно быть таким? — подумала Ребекка.

Взяла книгу, повертела ее в руках, потом швырнула в стену — этот жест ей вспомнился через несколько лет.

Ей пришло в голову обследовать пакет, но она обнаружила только штемпель какого-то лондонского почтового отделения. Куда бы ни уехал Джаспер Гвин, ей, очевидно, не было дано это узнать. Далеко — единственное, что она чувствовала с абсолютной уверенностью. Все кончилось, и даже без той торжественности, на какую всегда имеет право закат любой вещи.

Она встала, вложила в ежедневник письмо Джаспера Гвина и решила в последний раз сделать то, о чем он ее просил. Не из чувства долга — ради своего рода меланхолической точности. Прежде чем уйти, захватила с собой портреты. Подумала, что не читать их станет одной из радостей ее жизни. Придя домой, положила их в шкаф, под старые свитера, и то был последний жест, внушивший сожаление: знать, что никто никогда не узнает.

Дней десять понадобилось ей, чтобы устроить все дела. Если кто-то требовал объяснений, она отвечала уклончиво. Когда Джон Септимус Хилл попросил передать Джасперу Гвину самый почтительный поклон, Ребекка заявила, что у нее не будет случая это сделать.

— Не будет случая?

— Нет, к сожалению.

— И вы не предполагаете встретиться с ним через приличествующий промежуток времени?

— Я не предполагаю больше встречаться с ним, — сказала Ребекка.

Джон Септимус Хилл позволил себе слегка скептическую улыбку, которую Ребекка сочла неуместной.

58

В последующие годы, по всей видимости, никто не получал от Джаспера Гвина никаких известий. Разнузданные сплетни о его странной мании делать портреты скоро сошли с газетных страниц, и его имя все реже появлялось в литературных хрониках. Иногда о нем упоминали в том или ином скороспелом обзоре современной английской литературы, пару раз даже посвятили несколько строк в связи с книгами других писателей, которые, кажется, подхватили от него какие-то стилемы. Один из его романов, «Сестры», попал в список «Ста книг, которые следует прочесть, прежде чем умереть», составленный авторитетным литературным журналом. Его английский издатель и пара заграничных пытались связаться с ним, но раньше все контакты осуществлялись через Тома, теперь же его агентство было закрыто, и, судя по всему, не оставалось никакого способа вступить в переговоры с Джаспером Гвином. У всех, правда, сложилось впечатление, что рано или поздно он объявится, возможно, с новой книгой. Мало кто думал, что он и в самом деле бросил писать.

Что до Ребекки, то она за четыре года заново построила свою жизнь, предпочла все начать сначала. Нашла работу, никак не связанную с книгами, выпроводила восвояси кусок дерьма и поселилась в ближнем пригороде Лондона. Однажды познакомилась с женатым мужчиной, у которого была неподражаемая манера переворачивать с ног на голову все, к чему он ни прикасался. Его звали Роберт. В конце концов они очень полюбили друг друга, и однажды мужчина спросил ее, не бросить ли ему, случайно, свою семью и не попытаться ли создать другую, с ней. Ребекке эта мысль пришлась по душе. В тридцать два года она родила дочь, которую назвали Эмма. Стала работать меньше и растолстела еще больше, но ни то ни другое ее ни капли не расстраивало. Очень редко приходил ей на память Джаспер Гвин, причем обходилось это без особых эмоций. Воспоминания были легкими, как открытки, отправленные из предыдущей жизни.