Мистер Ми

Тем не менее мне даже понравилось, как Луиза поймала меня за руку. Мне понравилось, что она посмела задать вопрос, который, наверное, озадачил и остальных, но который никто, кроме нее, не посмел задать.

Тут опять заговорила самая храбрая:

— Если у нас возникнут еще вопросы, можно нам опять прийти к вам за разъяснениями?

Черт подери, у них же есть руководитель семинара, а с меня и собственных студентов достаточно! Но не мог же я запретить им обращаться ко мне с вопросами.

И они стали приходить по четвергам после моей лекции, всегда в одно и то же время. Самая храбрая напоминала мне своей назойливостью и шармом свидетелей Иеговы, которые вечно стучатся в дверь и навязывают свои брошюры, но я был рад видеть Луизу и знал, что активно поощряю эти консультации из-за нее. Про себя я называл этих студенток «мои дотошные девочки».

Разумеется, я замечал их на лекциях. Самая храбрая сидела в первом ряду, кивая с умным и немного отсутствующим видом, и напоминала мне правительственных чиновников, думающих только о шансах на повышение по службе. Луиза обычно сидела где-нибудь в середине ближе к левому краю, и порой я не сразу отыскивал ее взглядом. Ее голова была всегда склонена над листками А4, и эти странички с записями зелеными чернилами стали мне так же дороги, как если бы они были снабжены миниатюрами братьев Лимбург, терпеливых иллюстраторов «Богатейшего часослова». Но когда бы я на нее ни посмотрел, она глядела куда-то в сторону, и мне ни разу не удавалось встретиться с ней взглядом. Для чего мне это было нужно, я и сам не знаю — разве что ее лицо влекло меня так же неодолимо, как непристойное выражение, которое однажды вдруг стало рваться наружу, когда я говорил о Бодлере.

Раньше я ее не замечал. Она напоминала мне раннюю вечернюю звезду, взошедшую уже давно, но терпеливо ожидающую подходящей минуты, чтобы быть замеченной наблюдателем, который вглядывается в небо в поисках огонька, нарушившего спокойный ход его мыслей. Она была старше остальных студентов — это я понял с самого начала. Об этом свидетельствовали и замечания, которые она иногда делала под конец наших занятий, когда мы уже болтали о пустяках. Подтверждение этому я также получил, заглянув в ее документы в деканате. Ей было двадцать четыре года — для незамужней студентки возраст зрелый.

Наши болезни зачастую развиваются и совершенствуют свое таинственное предназначение полностью независимо от ничего не подозревающего организма. Прошла неделя, потом другая (каждая отмеченная встречей — главным событием), я был внешне вполне здоров, хотя Эллен несколько раз сказала, что я стал еще более неразговорчив, чем раньше.

Аудиторская фирма, где она работала, оказалась тогда в затруднительном положении, Эллен угрожала потеря работы, и она внимательно просматривала объявления в газете об имеющихся вакансиях. В худшем случае, сказала она мне, может быть, придется согласиться на работу вне Лондона, и тогда она будет приезжать домой только на уик-энд. Я тут же подумал (к своему большому удивлению), что это может оказаться очень удобным. У меня даже перехватило дыхание от волнения, что, надо полагать, было сигналом грядущих осложнений.

В ту ночь Эллен склонила меня к занятиям любовью, и признание, что все это время я думал о Луизе, не заслуживает даже определения «исповедальное» в том смысле, в каком употреблял его Руссо, поскольку на свете наверняка нет женатого человека, который во время соития с женой никогда не думал о другой женщине.

— С тобой что-то не так, — заметила она.

Я сказал, что мои мысли заняты лекцией о Прусте, которую мне предстояло читать на следующий день.

— По крайней мере это не Ферран с Минаром, — заметила Эллен, имея в виду литературное исследование, которым я был тогда одержим. — Надеюсь, что больше тебя ничто не беспокоит.

Моя жена весьма проницательна и как женщина, и как аудитор. После трех недель общения с Луизой я уже явно впал в состояние, древнее, как мир, повсеместное, как грипп, и раздражающее, как геморрой, — оно так же постыдно и так же легко излечивается. Чтобы исцелиться, мне надо было просто переспать с Луизой. Я ни разу не изменял Эллен и, разумеется, никогда не вступал в запретные отношения со студентками. Но Луиза представляла собой что-то совершенно новое — как иногда обнаруживаешь новый вкус в напитке, прежде тебе не нравившемся.