Мистер Пип

Мы добежали до края берега. Но куда мы бежали? Море распростерлось до самого дальнего уголка неба. Мы были в безвыходной ситуации. Нам некуда было бежать, кроме как в свои хижины.

В темноте мы приползли обратно, как капризные детишки, раскаивающиеся в том, что думали, будто смогут сбежать сами. Может, не совсем так. Мы не чувствовали облегчения. Скорее, мы лежали и ждали, что случится что-то ужасное.

Чуть позже я услышала, как отец Гилберта зовет меня у входа в хижину.

— Матильда, ты здесь? Пойдем.

Мама ответила за меня. Она сказала, что меня нет. И в этот момент большая голова отца Гилберта протиснулась внутрь.

— Матильда, — сказал он. — Мистер Уоттс зовет тебя.

Мама ответила, что я останусь здесь. Отец Гилберта сказал, что все в порядке. Что он присмотрит за мной. Он пообещал ей. Это не то, что она подумала. Он сказал:

— Долорес, я позабочусь о Матильде. — Я почувствовала, как мама ослабила хватку на моей тощей лодыжке.

Отец Гилберта держал мою руку, но я знала, что это могла бы быть та же рука, что вела доверчивую козу на бойню.

Огонь в лагере партизан мерцал и вспыхивал на фоне неровной черноты. Я замечала подобные мелочи, как замечала бешеное биение своего сердца и нервный пот. По мере того, как мы приближались, стало ясно, что что-то изменилось. Мистер Уоттс стоял и разговаривал с человеком с прикрытым глазом. Когда мистер Уоттс увидел меня, на его лице отразилось облегчение. Он извинился и подошел ко мне. Выражение его лица стало слегка озадаченным. Таким оно было, когда Гилберт поднял руку и спросил, почему Пип не похитил Эстеллу, если она так нравилась ему. Он положил руку мне на плечо. В этот момент отец Гилберта передал меня на попечение мистера Уоттса.

— Спасибо, Матильда. Надеюсь, ты не возражаешь. Я попросил тебя прийти на случай, если нужно будет кое-что перевести.

Что-то случилось с того момента, как мы убежали на берег и позже проскользнули в свою хижину, как улитки, прятавшиеся от мира. Во время нашего отсутствия мистер Уоттс утвердился в своем естественном авторитете. Теперь я заметила — когда он говорил, голоса у костра стихали. Держа руку на моем плече, он повернул меня к блестевшим лицам.

— Вы просили меня рассказать, что я здесь делаю, — сказал он, — в каком-то смысле, вы просите рассказать мою историю. Я с удовольствием это сделаю, но при двух условиях. Первое, я не хочу, чтобы меня перебивали. Второе, моя история займет несколько ночей. Всего их будет семь.

В ту первую ночь собралась толпа, включая того партизана, что грозился трахнуть мистера Уоттса в задницу, и всех нас, детей, наших родителей, которые вышли из теней и стояли за нашими спинами.

Весть о том, что мистер Уоттс собрался рассказать свою историю, разлетелась тут же. Многие из нас пришли послушать о мире, которого никогда не видели. Мы жаждали того мира. Любого мира, отличного от нашего, который надоел нам до смерти, надоел тем страхом, в котором держал нас. Люди пришли по разным причинам. У каждого была своя теория насчет мистера Уоттса. Моя мама пришла, чтобы послушать о его жизни с Грейс и о том, как произошло это, по ее мнению, несчастное событие. Первая ночь была самой страшной, потому что мы не знали, насколько глубок интерес партизан и насколько хватит их терпения. Они пригласили мистера Уоттса рассказать о себе, и он собирался сделать это своим приятным голосом и в той манере, которую мы, дети, знали так хорошо. Его первым условием было то, что никто не должен был его перебивать.

Эти партизаны уже много лет не слышали голоса, которым рассказывают истории. Эти парни сидели с открытыми ртами и ушами, чтобы уловить каждое слово, их оружие лежало на земле перед их босыми ногами, как бесполезные реликвии.

Решение мистера Уоттса представиться повстанцам Пипом было рискованным, но было легко понять, зачем он это сделал. Мистеру Уоттсу было удобно входить в роль Пипа. Если он хотел, он мог рассказать историю Пипа, написанную мистером Диккенсом, как свою, или мог взять ее элементы, и использовать их как ему будет угодно, вплетая их в новую историю. Мистер Уоттс предпочел второй вариант. Последующие шесть ночей я стояла рядом с мистером Уоттсом, пока он пересказывал свои большие надежды. Это был медленный рассказ.

Когда бы его рассказ не отходил от знакомого нам сюжета — к слову, того самого, который мы старались вспомнить — я слышала изменение в голосе мистера Уоттса. Когда я поднимала глаза, я видела, как он посматривает на меня, что было безмолвной просьбой просто продолжать переводить то, что он говорил, и не спорить. Иногда он поражал нас, детей, воспроизводя целые строки из книги — строки, которые мы узнавали тут же. Это были строки мистера Диккенса, которые мы еще не записали в тетрадь, и мне приходилось сдерживаться, чтобы не поздравить мистера Уоттса. Он знал гораздо больше, чем казалось тогда, когда он ставил перед нами задачу восстановить книгу. По какой-то причине я не чувствовала досады или обиды за то, что мы так доверчиво закрыли глаза на предложение вспомнить кусочки истории, которую наш лукавый учитель все это время знал.