Мистер Пип

Один из солдат выругался и велел ей заткнуться. Тот, которого я видела на ней, сильно ударил ее по ребрам, и она упала, задыхаясь, на землю. Солдат, который привел меня, схватил меня за руку и держал. Мама пыталась сесть, она хрипела и стонала. Она протянула мне руку. Я видела, как ее лицо исказилось ужасом. Ее мокрые глаза, бесформенный рот.

— Иди ко мне, — сказала она, — иди ко мне, моя дорогая Матильда. Дай я обниму тебя.

Солдат немного отпустил меня, но потом дернул назад, как рыбу на крючке. Другие рассмеялись.

Я почувствовала облегчение, когда появился офицер с потным лицом. Похоже, ему не понравился вид моей мамы, валяющейся в пыли. Его глаза и губы кривились от отвращения. Он приказал ей встать. Мама с трудом поднялась. Она держалась за ребра. Я хотела помочь ей, но не могла пошевелиться. Я словно приросла к месту. Офицер, наверное, точно знал, что я чувствовала и о чем думала. Он окинул меня смешливым взглядом — не совсем улыбкой, но взглядом, который остался со мной по сей день. Он взял у одного из своих людей винтовку и стволом поднял подол моего платья. Мама бросилась к нему:

— Нет. Нет! Пожалуйста, сэр. Умоляю вас.

Солдат схватил ее за волосы и оттащил назад. Свидетель Господа снова превратилась в мать, но офицер не видел этого. Он видел только женщину, которая пообещала быть свидетелем Господа. Он заговорил тихо, как, наверное, должен говорить человек, владеющий собой.

— Ты умоляешь меня? Взамен на что? Что ты дашь мне за спасение своей дочери?

Мама выглядела сломленной. Ей нечего было дать. Офицер это знал и потому улыбался. У нас не было денег. Не было свиней. Те свиньи принадлежали кому-то другому.

— Я отдам себя, — сказала она.

— Мои люди уже поимели тебя. У тебя ничего не осталось.

— Моя жизнь, — ответила мама, — я отдам вам мою жизнь.

Офицер повернулся и посмотрел на меня.

— Ты это слышала? Твоя мать предложила свою жизнь за тебя. Что скажешь?

— Не отвечай, Матильда. Ничего не говори.

— Нет, я хочу слышать, — сказал краснокожий. Он сложил руки за спиной. Он наслаждался. — Что ты скажешь матери?

Пока он ждал моего ответа, мама глазами умоляла меня, и я поняла. Я ничего не должна была говорить. Я должна была притвориться, что мой голос был моей тайной.

— У меня кончается терпение, — сказал офицер. — Тебе нечего сказать своей матери?

Я покачала головой.

— Очень хорошо, — сказал он, и кивнул солдатам. Двое из них подняли маму и утащили прочь. Я хотела последовать за ними, но офицер вытянул руку, чтобы остановить меня.

— Нет. Ты останешься здесь, со мной, — сказал он. Я еще раз увидела, какими желтыми и налитыми кровью были его глаза. Как сильно он был болен малярией. Как ему все опротивело. Как опротивело быть человеком.

— Повернись, — сказал он. Я сделала, как он велел.

Все самые прекрасные вещи на земле открылись моему взгляду — сверкающее море, небо, колыхающиеся зеленые пальмы. Я слышала, как он вздохнул. Слышала, как он шуршал, доставая из кармана сигарету. Слышала, как он зажег спичку. Я вдыхала дым, я слышала звук, похожий на поцелуй, когда он закурил. Мы стояли там почти плечом к плечу, как мне показалось, очень долго, но, конечно, не больше десяти минут. Все это время он молчал. Ему нечего было сказать мне.

Такая большая часть мира была где-то далеко. Не связанная с нашим существованием и тем, что происходило за нашими спинами. Те маленькие черные муравьи, что ползут по моему большому пальцу. Они выглядели так, будто знают, что делают и куда направляются. Они не знали, что были всего лишь муравьями.

Я снова услышала вздох офицера. Слышала, как он шмыгнул носом. Я слышала какое-то удовлетворенное бормотание; оно словно вышло из его нутра и было похоже на урчание в животе, и я подумала, что так он одобряет событие, которое видит только он.

Позже я узнала то, чего не видела. Они уволокли маму к краю джунглей, к тому самому месту, куда они приволокли мистера Уоттса, и там разрубили ее на куски и бросили свиньям. Это случилось, пока я стояла с краснокожим офицером, слушая, как море набегает на риф. Это случилось, пока я смотрела на небо и из-за яркого солнца почти не заметила, как собираются грозовые облака. День был таким разным, слишком много событий, противоречивых событий, которые смешались так, что мир утратил ощущение порядка.

Я вспоминаю те события и ничего не чувствую. Простите меня за то, что в тот день потеряла способность что-либо чувствовать. Это было последним, что у меня отобрали после моего карандаша, и календаря, и кроссовок, и тома «Больших надежд», и моей спальной циновки, и дома; после мистера Уоттса и моей мамы.

Я не знаю, что делать с такими воспоминаниями. Как-то неправильно хотеть забыть их. Возможно, поэтому мы их записываем, чтобы получить возможность двигаться дальше.

И при этом, я не могу не думать о том, что все могло обернуться по-другому. Была такая возможность. Мама могла бы смолчать. Я все время возвращаюсь к вопросу: было бы мое изнасилование такой уж высокой ценой за спасение маминой жизни? Не думаю. Я бы пережила это. Наверное, мы обе пережили бы.