Мистер Слотер

Дорогая миссис Такк,

Прошу Вас выполнить обычные приготовления, касающиеся некоего Мэтью Корбетта из города Нью-Йорка в колонии Нью-Йорк. Да будет Вам известно, что мистер Корбетт проживает на Квин-стрит в — боюсь, это не шутка, — в молочной, находящейся за домом мистера Григсби, местного печатника. Да будет Вам также известно, что профессор здесь недавно был после окончания неудачного проекта Чепела и что он вернется на остров в середине сентября.

Профессор желает разрешения этого вопроса к последней неделе ноября, поскольку мистер Корбетт признан потенциальной опасностью. Как и всегда, мы преклоняемся перед Вашим опытом в этих делах чести.

И подпись:

Сирки.

Это письмо лежало в ларце миссис Такк среди будничных деловых документов — таких, как расчеты с агентами, доставляющими колбасы по заказу к Салли Алмонд в Нью-Йорке и в таверны «Гостиница сквайра» и «Старое ведро» в Филадельфии, а также — что интересно — в гостиницу «Под грушей» в Хоорнбеке на Филадельфийском большаке. Агенты эти, которых посетил достойный и суровый констебль из Никольсберга, оказались местными жителями, которых наняла миссис. Они были поражены, что кто-то мог убить миссис Такк и Кочана и сжечь ее усадьбу. Но да, лихие сейчас времена, и да хранит Господь Никольсберг.

И еще в ларце лежало с полдюжины белых карточек, таких же, как получил Мэтью во второй неделе сентября, только на этих не было кровавого отпечатка.

Вот уж точно дела чести.

Он пытался в этом разобраться. Самое большее, что он мог понять, — что миссис Такк получила приказ от профессора Фелла или кто там этот Сирки выполнить указанные приготовления. Это значило, вероятно, что она дала Кочану — или кому-то неизвестному? — карту и посадила его на пакетбот из Филадельфии. Потом, в зависимости от настроения профессора, проходило то или иное время, которое отводилось намеченной жертве, чтобы дрожать от страха. Только в случае Мэтью профессор велел решить вопрос к концу ноября, то есть этого самого месяца. Дабы устранить потенциальную опасность.

Мэтью не знал, это комплимент или оскорбление. И еще ему не понравилось, что они смеются над его домом.

Он прошел на юг по Брод-стрит, миновал Сити-Холл. В окнах мансарды горел свет. В небе, мерцая, переливались звезды, и Мэтью подумал в этой прохладной тишине, сидит ли сейчас Зед там, наверху, завернувшись в одеяло, вспоминая ночи, проведенные среди родных и любимых под теми же небесными знаменами.

По углам улиц горели фонари на деревянных столбах. Констебли расхаживали с зелеными лампами. Мэтью увидел одну неподалеку от Бродвея — лампа качалась туда-сюда, освещая уголки и закоулки. Он повернул направо на Стоун-стрит, вытащил из кармана ключ, взятый из дома, и отпер дверь дома номер семь.

Зажег огниво, стоящее на столе возле двери, и его пламенем коснулся фитилей трех свеч в подсвечнике на том же столе. Запер дверь, взял канделябр и поднялся по крутой лестнице.

Добравшись доверху, услышал, как что-то стукнуло по дереву. Призраки с ним здоровались — по-своему.

Миновав внешнюю комнату с ее ячейками по грудь и окнами на Большие Доки, Мэтью вошел в другую дверь, за которой стояли столы его и Грейтхауза. Дверь он оставил открытой, зажег четыре свечи из восьми, закрепленных в кованой люстре над головой. Окна, не заслоненные ставнями, открывали вид на Нью-Йорк к северо-западу. В комнате стояли три деревянных каталожных шкафа и был небольшой камин из грубых серых и коричневых камней — ему еще предстояло поработать, когда начнутся настоящие холода. Приятно вернуться домой.

Тройной канделябр Мэтью поставил на свой стол. Радуясь возвращению, он посмотрел в окно на приятный вид — огоньки ламп, рассеянные по городу. Потом снял шляпу и плащ, повесил на крюк, расположился за столом, вытащил из кармана письмо Сирки к Такк и разгладил. Открыл верхний ящик стола, вытащил лупу — подарок Кэтрин Герральд — и стал тщательно изучать почерк.

Мужская рука, решил он. Беглая, да, но почти без завитков, если не считать росчерка под подписью. И что за имя такое — Сирки? И что значит «вернется на остров в середине сентября»? Видно было, где перо приостанавливалось — там чернила лежали гуще. Лист сложен вчетверо, под размер конверта. Бумага светло-коричневая, не такая толстая, как пергамент. Мэтью держал ее под светом свечи, и тут заметил что-то, заставившее его перевернуть лист и посмотреть снова.