Мистер Вечный Канун. Уэлихолн

— Да, мама! Я сейчас поднимусь! — крикнула Клара. Ей приходилось повышать голос, так как мать плохо слышала, к тому же ее слуховой рожок все время забивался ушной серой, а госпожа Кроу постоянно забывала (или же попросту не хотела) его прочищать. Впрочем, по мнению Клары, рожок ей был совсем не нужен: время от времени мама забывала, что плохо слышит. Но чего она никогда не забывала, так это одернуть или укорить дочь.

— Узелки, Клара! — донеслось сверху. — Думаешь, я не знаю, что ты и не подумала завязать узелки?! Нам не нужны незваные гости!

Клара лишь вздохнула — за свою жизнь она уже порядком устала от маминых суеверий, но проще было выполнить то, что та просит, и не спорить.

— Все сделаю, не беспокойся!

Тяжелые шаги на втором этаже дали ей понять, что мать вернулась в комнату и добралась до своей кровати. Должно быть, сидит сейчас у изголовья и прислушивается. Не стоило обманывать ее ожиданий.

Клара открыла тумбочку и нащупала там катушку с красными нитками, заготовленную как раз для такого случая. Ножницами она отхватила нужную длину, затем заученными до автоматизма движениями затянула на едва различимой в полутьме ниточке семь незаметных узелков, приговаривая:

— Первый — от хвори, второй — от зависти, другой — от черного глаза, еще — от грязных пересудов, и от крови чужой, да от мыслей дурных, самый же последний, седьмой, — от гостей незваных…

После чего приподняла половик и положила под него заговоренную нить. Если в точности следовать маминым инструкциям, то затем ей нужно было трижды плюнуть через плечо, причем непременно через левое и непременно за порог, да еще и обновить мелом черту на входе, но Клара лишь нарочито громко хлопнула дверью — это должно было успокоить маму. Сама она в подобные глупости не верила, но разубеждать помешанную на своих оберегах старуху было выше ее сил.

— Все готово, мама! — сообщила Клара, задрав голову.

— Тогда поднимайся, — раздалось сверху. — Не терпится узнать, что тебе удалось выяснить!

О, ну разумеется, ей не терпелось…

В последние дни мама сама на себя не походила. Если до недавнего времени она днями напролет или игнорировала Клару, почти не разговаривая с ней, или же, напротив, часами изводила дочь нескончаемым ворчанием, то неделю назад в ней будто что-то перемкнуло. София Кроу достала из комода старый фотоальбом и сидела, склонившись над ним, с утра до вечера листая ветхие страницы и разглядывая фотографии, на которых была ее прошлая жизнь. Откладывая фотоальбом в сторону, она принималась расхаживать по комнате с задумчивым видом, бормоча себе под нос: «Ветер меняется… ветер меняется…» А этой ночью произошло и вовсе нечто странное: Клара проснулась и увидела, что мама стоит у ее кровати и глядит на нее. «Ты должна кое-что сделать», — сказала она. И дочь сделала…

Клара с тоской поглядела в потолок.

— Может, я сначала приготовлю ужин, а потом поговорим?

— Ты смерти моей хочешь?! — раздраженно крикнула мама. — Ладно, вари уже этот чертов ужин! Все равно он получится мерзким!

Клара лишь вздохнула — ее мать неисправима: даже из могилы она глядела бы на дочь с осуждением из-за того, что та ее, видите ли, неправильно закапывает…

Не став отвечать, Клара отправилась на кухню и принялась рыться в буфете в поисках того, что бы приготовить. Выбор был невелик: тыквенная каша или каша из тыквы. Вот и все разнообразие.

Первым делом Клара поставила казанок с водой над лампой — пока тот еще подогреется… а затем взялась за нож и принялась нарезать тыкву мелкими кусочками.

Взгляд Клары сам собой уткнулся в висящий на стене старый отрывной календарик. Из этого календаря были безжалостно вырваны все странички, кроме одной, число и месяц на которой закрывало большое чернильное пятно. Чуть ниже теми же чернилами почерком самой Клары было выведено:

«Я ее потеряла».

Если родовое проклятие Кроу и существовало, то таким образом оно настигло Клару.

Она и сама не знала — не помнила, что произошло в тот день и что она потеряла, но при этом отчего-то была абсолютно уверена, что прежде не могла представить себе жизни без этой вещи. Лишившись ее, она все равно что умерла. Человек из нее ушел, его место заняла безразличная ко всему птица, та самая Ворона, у которой — вот ведь некстати! — такая короткая и никчемная память.

Каша тем временем уже томилась в казанке — Клара мешала ложкой варево, а мысли ее неслись в прошлое, ровно на двадцать три года назад, в тот день, когда это случилось.

В очередной раз в памяти всплыло то дождливое утро. Она сидит здесь, на этой же кухне, и в ярости вырывает страницы из календаря. Слезы капают на стол, их не остановить, им не прикажешь. Ей больно. Так больно, что хочется не просто плакать, а грызть стены. Ей больше незачем жить, ей теперь безразлично, какое завтра будет число. Она берет чернильницу и заливает Тот День навсегда. Как будто это может хоть что-то исправить. Сжимая зубы от горя, она выводит чуть ниже: «Я ее потеряла», а потом…