Мистер Вертиго

Что же до Эзопа, то его поездка по Восточному побережью уже закончилась фантастическим успехом. Эзопу устраивали специальные собеседования и экзамены, досконально исследовали, проверяли содержимое его курчавой башки, но, если верить мастеру, он им всем натянул нос. Эзопа согласились принять во всех колледжах и университетах, а Йель они выбрали потому, что тот давал еще и стипендию на все четыре года учебы, которой хватило бы на еду, жилье, и еще немного осталось бы на карманные расходы. «Бала-була-бульдоги всех стран, объединяйтесь!» Вспоминая об этом, я теперь понимаю, насколько невероятной была тогда эта его победа, победа юного чернокожего самоучки, перед которым пали холодные, неприступные бастионы элитарного образования. Но в те времена я еще не читал книг, и не было у меня линейки, чтобы измерить ею талант своего приятеля, – я просто знал, что он гений, и всё тут, и потому нисколько не удивился, услышав, что в Йеле все спят и видят, как бы его получить, и известие это показалось мне вещью естественной и вполне соответствующей нормальному порядку вещей.

Пусть я был слишком глуп, чтобы по достоинству оценить победу Эзопа над университетом, зато был сражен наповал его новым гардеробом. В дом он вошел в енотовой шубе, в сине-белом берете вроде нашлепки, и вид у него в этом наряде был уж такой непривычный, что едва я увидел его в дверях, как покатился от хохота. Кроме того, в Бостоне мастер Иегуда купил ему два коричневых твидовых костюма, и теперь, вернувшись, Эзоп не стал переодеваться в старое фермерское рванье, а разгуливал по дому в костюме, в белой рубашке с накрахмаленным воротничком, в галстуке и сверкающих, тупоносых, навозного цвета ботинках. Поразительно, до чего его изменила одежда: он, осознав в ней степень собственной важности и достоинства, будто бы стал даже ходить прямее. Эзоп начал бриться – хотя нужды не было никакой – и каждое утро взбивал в кружке мыльную пену и окунал в ведро с прохладной водой опасную бритву, а я торчал вместе с ним в кухне и помогал, то есть держал перед носом крохотное зеркальце и слушал его рассказы о том, что он видел на побережье Атлантики. Мастер не просто отвез его в университет, он дал ему ощутить настоящую жизнь, и Эзоп запомнил каждое ее мгновение, каждую минуту, дни плохие и дни хорошие, и дни, которые были так себе. Он рассказывал о небоскребах, о музеях и о театрах, о варьете, о кафе и библиотеках, об улицах, по которым ходят люди всех цветов и обличий.

– Канзас – это просто иллюзия, – сказал он мне как-то утром, сбривая свою иллюзорную бороду, – маленькая остановка по пути к реальности.

– А то я не знаю, – сказал я. – Да в нашей дыре все усохли еще до Сухого закона.

– Я в Нью-Йорке пил пиво, Уолт.

– Я б удивился, если б ты не попробовал.

– В забегаловке. Представляешь, нелегальное заведение на Макдугал-стрит, в самом центре Гринвич-виллидж. Жалко, тебя с нами не было.

– Терпеть не могу это мыло. Вот если «бурбон», тогда любого перепью, даже взрослого.

– Я не сказал, что мне понравилось пиво. Мне понравилось там стоять, в толчее, среди всех этих разных людей и пить пиво большими глотками.

– Спорим, тебе еще кое-что там понравилось.

– Лихо! Здорово угадал. Однако ты прав. Не только.

– Спорим, петушок твой там наконец поработал. Оно конечно, чего тут гадать, само собой.

На секунду Эзопова рука с бритвой застыла в воздухе, вид у него стал задумчивый, а потом он заухмылялся и наклонился к зеркалу.

– Могу сказать только, братец, что об этом мы не забыли, и хватит с тебя.

– Сказал бы хоть, как зовут. Я не тяну клещами, но хочется ж знать, кто была эта счастливица.

– Ну, если тебе так важно, то ее звали Мейбл.

– Мейбл. Что ж, с учетом некоторых обстоятельств, совсем и неплохо. Имя приятное – сразу ясно, что не кожа да кости, кой-чего еще тоже имеется. Старая, молодая?

– Не молодая, не старая. А насчет «кой-чего» ты попал в самую точку. Такая была мама негра – в жизни не думал, что такие бывают. Толстая, огромная – не поймешь, где начинается, где заканчивается. Это было вроде как барахтаться с гиппопотамом, Уолт. Но ничего – стоит начать этот танец, а потом природа сама сделает свое дело. Ложишься в постель мальчишкой, а уходишь мужчиной.