Мистерия, именуемая Жизнь

____________________

— А дети, которым вы рассказывали эти ваши сказки… им было интересно их слушать, раз они требовали продолжения?

— Да, дон Энрике. Хотя мне было немного грустно их сочинять. Только дети не понимали и смеялись. На то они и дети.

— Тогда, монсеньор, я спокоен за вашу душу! Человек, сочиняющий сказки, которые любят дети, не может быть злодеем! Иисус любил детей. И сочиненная вами сказка вознесет вас в Царство Небесное!

— Вы так полагаете? — промолвил Арамис.

— Сантьяго! Иначе быть не может.

— A ver, angelito![18] — иронически сказал Арамис.

— Вам очень приятно оскорблять меня, Сказочник?

— Чем же это я вас оскорбил, рыцарь?

— То ребенок, то ангелочек!

— Я не так суров, как ваш Магистр и героический Санта-Крус. В глубине души я очень мягкий человек. И, если я вас назвал ангелом — не обижайтесь. Вы действительно очень напоминаете мне ангела с одной испанской картины… Не помню, не то Хосе де Риберы, не то Луиса Моралеса… Нет, пожалуй, все-таки Риберы…

— Вы любите наших художников? — живо спросил дон Энрике.

— Да. И отдаю предпочтение перед своими соотечественниками. У наших больше пышности и… фривольности. Испанская живопись более возвышенная. Духовность в ней доминирует.

— Если вы знаток живописи, настоятельно советую вам взглянуть на работы Микеланджело Караваджо на Мальте.

— Как получится, — опять сказал Арамис, — " Ни надежды, ни страха"…[19] Но Караваджо — не испанец.

— Вы забыли короля испанской живописи! Великого Диего Веласкеса! "Сдача Бреды" — видели?

— Да, — сдержанно сказал Арамис.

— Ну — и?

— Красиво…

— Красиво — и все? — удивился дон Энрике, — Шедевр батального жанра!

— Настоящая война намного страшнее, — мрачно сказал Арамис, — Я уже говорил… Ла-Рошель, Кромвель, Фронда… Вам этого еще не понять. Вот вы и любуетесь приукрашенной войной Диего Веласкеса, придворного художника. Не обижайтесь за сравнение с ангелом. Я старик, погрязший в грехах, говорю это вам, черный ангел Мальтийского Ордена.

— Вот, Черный Папа, вы опять за свое! Где вы видели ангелов? На картинах художников и витражах соборов?

— Нет, дон Энрике. В жизни. Ангел — исполнитель Воли Всевышнего. Посланец. Гонец. Избранник. Порой Ангел не знает о своей миссии, и нет нимба над его головой, и нет крыльев за спиной. Но, когда Богу угодно, юное существо становится вестником Провидения. Даже если на вас не белоснежные одежды, а черный плащ с крестом, как на вас. Помнится, мальчишка Блезуа на минированной фелуке, страдая от морской болезни, своим нытьем довел слуг до того, что они отправились за выпивкой и предотвратили нашу гибель.

— Блезуа? Я о таком не слышал? Кто это?

— Простой сельский парнишка из Турени. Оруженосец Атоса в английской эпопее, скажем так.

Зная рыцарские наклонности своего собеседника, Арамис возвел юного Блезуа в ранг оруженосца отчасти еще и потому, что, вспоминая полные драматизма события января сорок девятого, чувствовал некоторую вину перед наивным парнем. Когда речь в шлюпке зашла о людоедстве, оголодавшие господа и слуги перебрасывались страшными шуточками. "Я предпочел бы съесть Блезуа, — заявил он тогда, — Мы его не так давно знаем".[20]

Но Блезуа не привык к мушкетерским шуткам и старался держаться от Арамиса подальше. И еще… когда-то бедному малому попало от грубияна Базена.

— Как это было? — спросил дон Энрике, — Взрыв предотвратили? Мне… по долгу службы… очень интересны морские истории.

АРАМИС РАССКАЗАЛ, КАК ЭТО БЫЛО.

— Учтите на будущее, дон Энрике. Как знать, что вас самого ожидает.

— Я не такой честный, как оруженосец Атоса и, попади на вражеское судно, даже не задумывался, брать, или не брать груз. А вы сами когда-нибудь были Ангелом? В вашем толковании? Вестником Судьбы, священным посланцем… если не Всевышнего, то… Добрых Сил?

— Это было во время оно.

— Но все-таки — было?

— Быть может, — вздохнул Арамис, — Да, наверно. И все же я отдаю предпочтение моему дорогому гасконцу. Но время шло, летели дни, и ангельские роли в Мистерии, именуемой Жизнь, достаются уже не нам, а более юным. Мне припомнилось, между прочим, что во времена фрондерской сумятицы Рауля и его друзей так и называли — "Ангелочки принца Конде". И они тогда не обижались на это, а скорее гордились таким прозвищем.

— В сочетании с именем Конде, еще бы! — воскликнул дон Энрике, — И что, ваш Рауль тоже играл роль Ангела в Мистерии, именуемой Жизнь?

— О да, — сказал Арамис, — Неоднократно. И по приказу, и по собственной инициативе и даже против воли.

— Против воли? Как так?

— Под Шарантоном. Но мне… не хочется вспоминать сражение под Шарантоном.

— Шарантон — это где психи?

— Да, "где психи", вы справедливо заметили. Мы все тогда сошли с ума. Впрочем, Атос сохранил рассудок — во время резни его шпага оставалась в ножнах.

— Но его же могли убить!

— А я на что, черт возьми! А вот я тогда убил человека… о чем сейчас искренне сожалею.

— А Рауль?

— Он, возможно, сам расскажет вам о своих приключениях, если вас сведет судьба.

— Сведет, непременно сведет! А я человек очень любопытный и порасспрошу вашего юного друга о Фронде.