Мистерия Христа

Только порою в толпе мелькали бледные, задумчивые, измождённые неряшливо одетые книжники — учёные, на лицах которых можно было прочесть мучительное усилие разгадать неразрешённую загадку, — почему так печален был вчера на ночном заседании Синедриона[46] великий и мудрый Каиафа[47], почему он повелел уничтожить все записи о распинаемом ныне неведомо за что Учителе из Назарета, так хорошо знавшем Писание и пророков, Учителе, которого так уважали премудрые Никодим[48]* и Гамалиил[49], и, наконец, — самое главное — о чём так долго и грустю шептался Каиафа в углу двора с молодым учеником распинаемого Иоанном? И что значили последние слова Каиафы: «Почтенные собратья, избранные Израиля! Саддукеи требуют казни Иисуса Назарянина, именуемого в народе Христом. Если мы не присоединимся к их требованию, то они обвинят нас перед правителем Иудеи в единомыслии с Ним, отвергающим знатность, богатство, родовитость и заслуги на поприще государственном, проповедующим бедность и нищету. Римляне заподозрят нас в желании возмущения, разгонят Синедрион, обложат народ ещё большими податями и в конце концов всё равно распнут Назарянина. Итак, братья, не лучше ли, если один человек погибнет за народ?»[50]

Всё это так, думали книжники, но зачем же тогда уничтожать записи о великих деяниях Назарянина? А что бы сказали они, если бы присутствовали на тайном заседании великого, неведомого им Синедриона, состоящего из двенадцати халдеев, потерявших счёт годам, освящённых знаком Великого Духа Лунного Посвящения таинственного Адонаи, владычествовавшего в Вавилоне под именем бога Бела?

Растерянно, без обычной уверенности, звучал голос того же Каиафы, говорившего Синедриону:

— Посвящённые Бога Авраама, Исаака и Иакова, дети Адонаи, да будет благословенно Имя Его! Пришёл страшный час, которого мы не ожидали. Наша Мудрость бессильна; молчат звёзды, безмолвствуют стихии; онемела Земля; в святая святых храма я не могу добиться ответа от Великого Святилища Луны. Братья! Мы оставлены одни с нашей Мудростью перед великой загадкой простого плотника из Назарета. Братья! Со всех концов Земли я собрал вас на великое совещание, ибо наступает великий час в жизни охраняемого нами народа. Это нам известно. Что нам делать, братья? Как спасти народ и как отнестись к странной загадке назаретского плотника?

Долго, в глубоком раздумье, безмолвствовало собрание, поглаживая длинные бороды. И вот встал Великий халдей[51] Даниил[52], бывший первым жрецом Вавилона и доверенным могучих царей:

— Братья! И я ничего не могу сказать вам. Моё предвиденье безмолвствует, нет откровений светлых духов Адонаи[53]; нет разгадки в начертаниях таинственной Каббалы[54]. Кто этот Иисус? Тот ли, кого ожидает весь мир, или странное, неведомое нам порождение глубин иного Космоса?[55] Как узнать? Таинственны и велики дела его; но чудно и неожиданно учение, отдающее страшные тайны Древней Мудрости[56] на волю и изучение толпы. А ведь мы призваны хранить тайны этой Мудрости. Итак, кто он: величайший преступник в Космосе или, страшно сказать — Бог? И кем окажемся мы, противодействуя ему или помогая? Страшный час, братья, для нас, покинутых Адонаи, да будет благословенно Имя Его!! Пусть все силы вашей Мудрости будут напряжены, братья, ибо ясно, что недаром мы оставлены одни: этот вопрос должен быть решён только одною Мудростью Земли!

Тут встал мудрый халдей равви Израэль из Ниневии и сказал:

— Братья, мудр наш представитель в светском синедрионе Каиафа! Я вижу там, за занавесью, трёх представителей иных Святилищ Древней Мудрости. Он пригласил их сюда. Я одобряю его поступок, и хотя правила нашего Святилища Луны запрещают нам пользоваться чужой Мудростью, час слишком велик и грозен, чтобы не поступиться буквой. Я вижу знаки двух мудрецов, и только тёмен для меня знак третьего. Братья! Попросим их высказаться в этот грозный час: пусть чужая Мудрость подкрепит нашу!

Безмолвно кивками головы собрание выразило своё одобрение словам мудрого равви Израэля и поступку ещё мудрейшего Каиафы. Из-за занавеси выступили трое: то был я, Фалес Аргивянин, Великий Посвящённый Фиванского Святилища, носитель Маяка Вечности; Мудрый Фома, Посвящённый Треугольника и ученик Назорея, и третий — на нём не было знака, но весь он таинственно сиял голубоватым светом, а лицо его было скрыто от глаз посторонних белым покрывалом.

Первым выступил Фома. Мягким, тихим голосом он сказал:

— Сыны Мудрости Лунной! Я ничего не могу сказать, ибо мой треугольник сложен мною к ногам Того, Кто через день будет вознесён на кресте[57]. Братья по Мудрости земной! Я — ученик Назорея, и не мне говорить вам о Нём…

Безмолвно склонились головы Синедриона перед простыми словами Фомы. Скромно и тихо отошёл он в сторону. Его место занял я, Фалес Аргивянин.