Мистерия

– Вот и славно, а то у меня мясной пирог в духовке еще теплый. Как знала, что будут гости, вот прямо, как знала! И славно, – повторила Клэр и зашелестела мягкими подошвами тапочек по направлению к кухне. – Вы рассаживайтесь в гостиной, а я сейчас все накрою.

* * *

Он решил дорассказать свою историю вовсе не потому, что желал к себе иного отношения – возникшего после ее окончания сочувствия, более глубокого понимания, снисхождения или, не приведи Создатель, жалости, – а просто потому, что понимал: любой когда-то начатый процесс должен быть завершен. Потому что так правильно.

Заваленный опавшей листвой и заросший сорняками сад Канна выглядел неряшливо и вместе с тем уютно – сонный, вихрастый, типично осенний. Качалась между ветвями маленькой елки, которую не пойми каким ветром занесло на этот участок, сухая симметричная и абсолютно пустая, если не считать налипшей пыли и пары желтых листиков, паутина; хозяин-паук, вероятно голодный, где-то спал.

Для разговора выбрали заднее крыльцо – самое тихое и недоступное ни для ветра, ни для чужих ушей место. Неторопливо таял в бутылке коньяк; вечерние облака казались отсюда золотыми.

– Так на чем я остановился? – спросил сидящий с краю Баал. – На том, как проклял мать и ушел из дома? Так мне помнится.

– Точно, – Канн выглядел бледным и все еще худым, но куда живее себя самого в недалеком прошлом. – Сколько тебе, ты сказал, тогда было – десять?

– Точно, десять.

Доктор слушал молча, снайпер тоже временно притих – то ли следил за разговором, то ли провалился глубоко в свои мысли.

– И как ты жил? Как выживал?

– Плохо. На улице, – Регносцирос, вынужденный пережить те времена вновь, вздохнул. Залпом закинул в себя коньяк, вытер губы тыльной стороной ладони и принялся говорить. – Я работал. Везде. На заправке, на автомойке, собирая и сдавая пустые бутылки, помощником разносчика писем и газет, чистил ботинки…

– Ботинки? – кажется, так далеко в своем воображении стратег не заходил.

– Да, ботинки. Никто не хотел давать работу мальцу, но каждый понимал – не дай, и пацан умрет с голоду, и тогда бросали в ладони мелкие монетки – не хотели брать на душу вину. А я вкалывал, как умел, и к тринадцати годам обучился множеству не подходящих для мальчика, но подходящих для мужчины профессий – клал кирпичи, красил и белил, помогал жечь мусор…

– А где же ты ночевал?

– В приютах. Под мостами. Когда где.

Это прозвучало так буднично и равнодушно, что у Канна сжалось сердце за двоих – себя и мелкого чумазого мальчишку из чужого прошлого. Под мостами.

Что б им всем пусто. Тьфу…

– Но это я говорю не к тому, чтобы меня тут начали жалеть – мужики, что б даже мысли не было – я просто пытаюсь подвести к тому, каким образом попал сюда, но история длинная, и я все никак не могу до этого места дойти. В общем, в том, где я жил и кем работал, я ничем не отличался от других людей – тех, кому повезло меньше, чем остальным. Но я отличался. От всех людей. Вот в чем смысл. Изменения, что я чувствовал в себе, с каждым годом продолжали нарастать, и в определенный момент стало попросту невозможно их игнорировать. Я видел Смерть…

– Кто ж ее не видел? – невесело ухмыльнулся Дэйн.

– Да ты не бубни! Я начал видеть того, кто приходит за умершими – саму Смерть. Не просто бледного жмурика, а того, кто уводит душу из физического мира прочь.

– Все, заткнулся, – стыдливо пробубнил Эльконто. – Такого я не видел. И не хочу.

– То-то и оно. А я видел ее почти повсюду – кто-то только готовился умереть, кто-то уже… И не важно, человек или животное – за животными она приходит тоже. – Регносцирос помолчал; четыре пары вытянутых мужских ног казались поперечными балками. На двух ботинки коричневые, на двух черные. – Я сначала не верил, что это она. Ходил, искал, присматривался, пытался понять, видит ли она меня. Один раз едва не придушил кошку, чтобы посмотреть, придет ли…

– Придушил?

– Нет, не придушил. Пожалел. Мне людей иногда меньше жаль, чем животных. Те сами становятся подонками, а кошка при чем? Не для того росла.

С растущей березы на крыльцо неторопливо приземлился еще один желтый лист. Полежал несколько секунд спокойно, затем, поддетый ветерком, поднялся на бок, перевернулся и затрепыхался, застряв тонкой ножки в щели между досками.