Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет

Он удалился так же бесшумно, как вошел. Соня вздохнула с облегчением. Ей захотелось вернуться в каюту. Каждый раз после разговора с Хотом, даже такого, короткого и невинного, ее как будто окатывало ледяной волной. Она потом долго не могла согреться. Как и Фриц Радел, он казался ей не совсем живым. Не гомо сапиенс, а мортинс сапиенс. Мертвец разумный.

Мертвец, утверждающий, что живет много тысяч лет. Сколько именно, неизвестно. В общем, всегда. То он был ребенком в 1835 году и переболел черной оспой. То лично присутствовал при сожжении великого магистра ордена тамплиеров Жака де Моле в 1314 году. Бросал вскользь, между прочим: «Великий магистр никого не проклинал, он только призвал папу Климента Пятого и короля Филиппа Красивого явиться на суд Божий до окончания этого года. Они последовали призыву. Папа умер в апреле, ровно через месяц. Филипп в ноябре».

Затем Хот скромно добавлял, что предсмертную речь магистра слышал собственными ушами.

Соня попыталась выяснить подробности, ей хотелось узнать, например, в каком качестве господин Хот присутствовал при казни, кем вообще он был во Франции 1314 года.

– Самим собой, – отвечал Хот с невозмутимой улыбкой, – я всегда остаюсь только самим собой.

– А черной оспой к этому времени вы уже переболели? – спросила Соня.

– Конечно. Ведь это несчастье случилась со мной в детстве.

– В Марбурге, в 1835 году?

– Да. Именно.

– Но четырнадцатый век был раньше девятнадцатого.

– Откуда вам это известно?

– Это известно всем и вам тоже. Это истина, которая не нуждается в доказательствах.

За столом переглядывались и хихикали, словно Соня ляпнула несусветную глупость. Доктор всякий раз утешительно гладил ее по руке и шептал:

– Ничего, не огорчайтесь, привыкнете.

Ей хотелось поговорить с доктором Максом, из всех обитателей яхты он казался единственным нормальным человеком. Во всяком случае, тухлой рыбой от него не воняло и о своей жизни в разных веках до и после нашей эры он не рассказывал. Правда, у него был другой недостаток. Он постоянно трогал Соню, считал пульс, заглядывал в глаза, бесцеремонно приподнимал пальцем то одно, то другое веко. Наблюдение за состоянием ее здоровья было его обязанностью. Он объяснил ей, что она получила большую дозу наркотиков и транквилизаторов и реакция ее организма оказалась неадекватной, чрезмерной.

– Вы проспали на десять часов больше, чем предполагалось. Что-то вроде легкой летаргии. Мне пришлось ввести вам несколько доз биостимулятора.

– Что именно вы мне вводили? – спросила Соня.

– К сожалению, пока я не могу вам сказать. Поверьте, это отличные препараты, вы сами видите, они принесли вам только пользу. Вы благополучно проснулись, отлично выглядите и чувствуете себя вполне здоровой.

Больше она не сумела ничего добиться. Доктор Макс молчал и улыбался. Дважды приводил ее в лазарет, измерял давление, светил фонариком в глаза, стучал молоточком по коленям.

Перед тем как вернуться в каюту, Соня решила постоять на палубе, выкурить сигарету. Ветер утих, небо расчистилось, солнце коснулась кромки воды.

– Я тоже люблю смотреть, как заходит солнце, – произнес приятный низкий голос доктора Макса.

Соня вздрогнула. Только что на палубе не было ни души. Он возник неизвестно откуда, словно специально следил за ней.

– Вижу, вы почти освоились у нас, Софи. Ничего не приглянулось вам в библиотеке?

– Нет. Макс, скажите, какой сегодня день?

– Пятница.

– А вчера?

– Четверг.

– Почему не вторник?

Он широко улыбнулся, положил ей руку на плечо и сказал очень тихо, по-русски:

– Хотите поговорить? Я давно жду этого.

* * *

Москва, 1918

Невозможно было избежать прямого разговора. Бокий, Петерс и сам вождь требовали ответа от Михаила Владимировича. Федору ясно дали понять, что несогласие служить новой власти будет значить неминуемую гибель всех, включая маленького Мишу.

– Конечно, младенцев мы не расстреливаем, – мягко объяснил Бокий, – но без матери, в приюте, у ребенка мало шансов выжить.

Федор отправился в госпиталь, зашел в приемное отделение и сразу столкнулся с Таней. Она выглядела ужасно. Бледная, худющая, почти прозрачная, с ввалившимися щеками. Под глазами глубокие темные тени.

– Вы пришли за папой? Он в операционной. Освободится через час.

– Танечка, у вас дистрофия. – Он прижал к губам ее руку, почувствовал, что кожа стала совсем сухой, шершавой. – На вас смотреть больно.

– Так и не смотрите, – она отдернула руку, – вы свой выбор сделали.

– У меня не было выбора. Осуждаете меня, что я повез Михаила Владимировича в Кремль?

– Никого я не осуждаю. Каждый выживает, как умеет.

– Я не хочу оправдываться, просто вы должны знать. Если бы я не сделал этого, вас бы арестовали.

– За что?

Федор хотел спросить ее о есауле, но не решился.

– Не за что, а почему. Потому, Танечка, что время такое. Нет выбора, у меня, у вас, у Михаила Владимировича. Нет, и все. Они пришли надолго. Одолеть их некому.

– Как же некому, когда идет война?

– Она скоро закончится, они победят.

– Конечно, победят, если все перейдут на их сторону. Вы уже перешли, теперь очередь за папой, да? Зачем вы его втягиваете? Неужели нельзя пощадить?