Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет

Он наконец назвал адрес, и через двадцать минут Федор втащил его на третий этаж бывшего доходного дома. Петерс сумел найти ключи в кармане куртки, но никак не мог попасть в замочную скважину. Руки его тряслись. Федор открыл дверь и хотел тут же уйти, но Петерс не отпустил его. По бледным щетинистым щекам несгибаемого чекиста катились слезы.

– Товарищ Агапкин, тебя как зовут?

– Федор.

– Федя, давай, что ли, чаю выпьем? Плохо мне, Федя, совсем плохо. Не уходи.

В квартире было тихо, чисто. В ванной из крана текла теплая вода. Федор заставил Петерса умыться, отвел его в гостиную, усадил на диван. От прежних хозяев осталась добротная дубовая мебель и несколько акварельных портретов, писанных одной и той же, искусной и легкой рукой.

Пожилой господин с аккуратной бородкой, в пенсне. Белокурая дородная даме в газовом шарфе на плечах. Круглолицый подросток в гимназической тужурке. Барышня с роскошными пепельными косами, в голубом русском сарафане, с веночком из васильков на голове.

– Гуд морнинг, ледиз энд джентльмен, – пропел Петерс, шутовски поклонился портретам, на заплетающихся ногах добрел до дивана и упал на него лицом вниз.

Федор нашел в кухне жестянку с настоящим черным чаем, разжег примус. В буфете в вазочке лежало несколько кусков колотого сахару, белые сухари в ситцевом мешочке.

Петерс выпил стакан крепкого чаю, сжевал сухарь, закурил и произнес уже совсем другим, вполне трезвым голосом:

– Вот так-то, Федя. Такие дела. Не выношу я женских рыданий. Вообрази. Несчастнейшее в мире существо тихо, безнадежно плачет перед тобой, а ты, вершитель революционной справедливости, должен ее допрашивать. Сволочи мы все, Федя. Мразь кровавая. Я, знаешь ли, вообще не пью. А тут развезло.

– Ничего, товарищ Петерс, с каждым может случиться, – мягко заметил Федор, – работа нервная, время тяжелое.

– С каждым? – он прищурил воспаленные глаза. – Нет, врешь. Это злодейство особенное, нечеловеческое. Когда ее уводили, я думал, не выдержу. Хотелось достать револьвер, перестрелять их всех к черту либо самому себе пулю в лоб. Она же мне поверила, дурочка, стала рассказывать о себе, как доброму другу. Впрочем, она всем верила и готова была первому встречному открыть душу. Только никто слушать не хотел. Сумасшедшее, безобидное и трогательное существо.

– Товарищ Петерс, вам бы поспать немного.

– Боишься? – он криво усмехнулся. – Думаешь, сейчас вот выложу тебе то, чего знать нельзя, наболтаю спьяну, а потом опомнюсь и стану искать способ от тебя, ненужного свидетеля слабости моей, избавиться?

– Боитесь вы, а не я, товарищ Петерс. Однако ж напрасно. Ничего я никому не расскажу.

– Правильно. Не расскажешь. Ты умный, и жизнь тебе дорога. Пикнешь об этом хоть слово – умрешь страшной смертью. Да и не поверит тебе никто. А мне надо выговориться, иначе сгорю изнутри. Стану живым мертвецом, как Яшка Свердлов. Он смердит. Принюхайся! Яшка труп, и трупом воняет.

– От Свердлова всегда пахнет одеколоном, – возразил Федор.

– Так он потому и душится, чтобы смрад заглушить. Яшка Свердлов труп! Вурдалак! Ни жалости в нем, ни совести. Но и я такой же, и все мы. Ты, Федя, тоже скоро станешь вурдалаком, если тебя Яшка не грохнет. Он тебя люто ненавидит, ревнует Ильича к тебе. А мне, например, ты нравишься. Глаза у тебя человеческие, не свинячьи, не волчьи. Но, впрочем, это вопрос времени. Би, ор нот ту би. Зет из зе квесчен. Гуд квесчен. Квесчен фор эвер.

– Товарищ Петерс, вам уже лучше? – вежливо осведомился Федор и взглянул на часы.

– Мне хуже. Ты же вроде доктор? Вот, изволь, май диар, оказать мне медисен хелп. Раз уж попался на моем скорбном пути, изволь слушать. Мне надо выговориться, иначе сдохну.

– Это не я вам попался, а вы полезли под колеса.

– Полез. Надеялся, раздавит насмерть. Нет, вру. Умирать не хочу. Знаешь, как душу жжет? Литл Мери хед а шип. Слышал эту английскую песенку? У крошки Мери была овечка. А у крошки Фейги ни черта не было, только единственная ценная вещь. Пуховая шаль, подарок Мани Спиридоновой. Они с Маней вместе сидели в Акатуе. За что сидела Маня, все знают. А за что Фейга, как ты думаешь?

– Понятия не имею.