Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет

Вождь сидел так, что сквозь дверной проем, из темноты, Федор отлично видел его лицо. Он слушал Юровского очень внимательно, щурился, кивал и на последнюю фразу ответил быстрым смешком, легкой одобрительной улыбкой, как на хорошую шутку.

Федор знал наизусть это лицо, морщины, пигментные пятна, расположение медных и седых волосков в усах и короткой бородке. Когда вождь бывал деловит и сосредоточен, у него глаза сжимались до щелочек, приподнималась верхняя губа и медленно шевелились ноздри.

– Славно, славно, – произнес он с одобрительной улыбкой, – вы молодчина, товарищ Юровский.

Федор опомнился, обнаружив, что рука его непроизвольно расстегивает кнопку кобуры. Но как только пальцы нащупали холодную рукоять, все тело свело мощной, тугой судорогой, голову пронзила жгучая боль. Он не мог шевельнуться, чувствовал чудовищное напряжение, жар, пульсацию во всем теле. Боль расходилась волнами, из центра мозга, сжимала стальным раскаленным шлемом лоб, виски, затылок.

Голоса в столовой звучали все тише, глуше. Раздался смех, потом Ленин быстро, нервно произнес:

– Нет. Глеба я вам не отдам. Вы что, в самом деле? И слышать не хочу об этом! Товарища Бокия трогать не позволю ни в коем случае. Я лично ручаюсь за него, ясно вам?

– Но насчет Урицкого вы, надеюсь, согласны? – мягко спросил Свердлов.

– Не знаю, ох, не знаю, Яков. Это ведь все не так просто, – ответил Ленин, уже спокойней. – Нужны веские доказательства, какие-то формальные основания, нужно сначала обсудить вопрос на заседании ЦК, вынести постановление, принять резолюцию.

– Владимир Ильич, ничего этого не нужно, – кашлянув, тихо проговорил Юровский.

– Как – ничего? Нет, вы, батенька мой, чересчур много на себя берете. Вокруг не слепые, не глухие. Объяснить придется, хотя бы Троцкому, Дзержинскому. Иначе получится скверно, слишком уж подозрительно, – возразил Ленин.

– Получится красиво, – заверил его Свердлов, – у меня есть замечательный план.

Федор уже не слышал ничего, кроме своей боли. Перед глазами летали огненные змеи, тело свело очередной судорогой, потом стало темно и тихо.

Он очнулся оттого, что на лоб ему легла сухая прохладная ладонь. В комнате горела лампа. Он разлепил тяжелые веки, увидел два смутных лица.

– Володя, у него жар, он весь пылает, – прошептала Мария Ильинична, – надо срочно вызвать кого-нибудь, Гетье или Розанова. Это может быть тиф.

– Ты что, Маняша, типун тебе на язык! Еще не хватало нам тут тифа! Вот, смотри, он глаза открыл. Федор, как вы себя чувствуете?

Агапкин не был уверен, что сумеет сейчас издать какой-нибудь членораздельный звук. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Мария Ильинична поняла по движению его губ, что он хочет пить, принесла холодного чаю из столовой.

– Это не тиф. Не бойтесь, – пробормотал Федор, жадно выпив все, что было в стакане, – скоро пройдет.

– Хотите сказать, доктора звать не нужно? – спросил Ильич.

– Не нужно. Я знаю, что со мной. Это не заразно.

– Ладно вам, Феденька, – смущенно потупилась Мария Ильинична, – мы не заразы боимся, мы за вас беспокоимся. Лоб у вас как раскаленный утюг, прикоснуться больно. Может, сделать уксусный компресс?

– Да. Благодарю вас.

Они вдвоем подняли Федора под руки, проводили в его комнату. Он едва волочил ноги, но все-таки мог идти. Вождь, пока вел его несколько метров, комично пыхтел и отдувался. В каморке они усадили его на кровать. Мария Ильинична ушла готовить компресс.

– Все-таки что же это с вами? Чем помочь? – спросил Ильич.

Здоровье соратников было государственным имуществом. Здоровье товарища Агапкина вождь считал своей личной собственностью. Федор заметил в его взгляде искреннюю тревогу, участие. Простое человеческое сострадание к ближнему было вовсе не чуждо Ильичу, особенно если этот ближний приносил реальную пользу.

Следовало срочно придумать какое-то простое и достоверное объяснение. Вождь недурно разбирался в медицине и остро чувствовал ложь.

– Владимир Ильич, мне стыдно признаться, – пробормотал Федор, с трудом ворочая языком.

– Ладно уж, говорите.

– Я спирту выпил. Мне алкоголь противопоказан категорически, ни капли нельзя.

Вошла Мария Ильинична, положила полотенце Федору на лоб, спросила с легким вздохом:

– Так зачем же выпили?

– Сдуру. Простыл немного, решил подлечиться старым народным средством. Теперь вот голова раскалывается, живот болит и лихорадит.

– Правда, что сдуру, – проворчал вождь и тихо, добродушно рассмеялся, – вроде бы взрослый мужчина, доктор, знаете, что нельзя, а пьете.

– Лихорадка сильная, градусов тридцать девять, не меньше, – заметила Мария Ильинична, – стало быть, ваш организм реагирует на спиртное как на яд. Получается что-то вроде пищевого отравления.

Они не обратили внимания, что от Федора вовсе не пахло спиртным. Они легко поверили и успокоились.

– А что, Маняша, было бы славно, если б такой вот болезнью, к примеру, заболел товарищ Луначарский, да и еще кое-кому из товарищей не мешало бы, – заметил Ильич с добродушной усмешкой. – Ладно, пьянчуга, отсыпайтесь, приходите в себя, и чтобы спиртного больше ни-ни! Сам лично буду следить за вами.